заклинателя взлетел к небесам, и небеса отозвались...
— Почему Арджуна задерживается?
— Кончить не может? – предположил Бхима.
— Твоим бы языком да навоз собирать, – раздраженно одернул Стойкий-в-Битве. Он один мог не бояться возмездия Страшного: старшего брата Волчебрюх слушался, признавая в нем человека намного умнее себя.
— А что? – обиженный бас Бхимы спугнул чатак в кроне ближайшего дерева. – Сам же говорил – вишь, единятся мистически...
— Чего? – изумленно переспросил Юдхиштхира, прекрасно зная, что такие слова Бхиме неизвестны. – Что это значит?
— Я так понял, – наивно объяснил Страшный, – мистически, это когда в задницу.
Юдхиштхира закрыл глаза. Объяснить простоватому брату что-либо возвышенное было совершенно невозможно.
Надобно заметить, что с тех пор Бхима, будучи чем-то недоволен, неизменно вопил: “Все делается мистически!”
— Ты не все говори, что думаешь, – со вздохом посоветовал Царь Справедливости.
— Я человек простой, – сказал Страшный, глубокомысленно наморщившись. – Иначе говоря, дурак. И еще у меня есть большая дубина. Поэтому я говорю что думаю и делаю что хочу. Вот.
Близнецы молча, но дружно одобрили Волчебрюха, а Дхармараджа обреченно покачал головой. Усмирять буйных братьев с годами становилось все тяжелей. Арджуну с некоторых пор почти невозможно – Серебряный поглядывал на старшего свысока. Юдхиштхира легко прощал ему это; но видеть, как строптивый упрямец мигом соглашается с Кришной, что бы тот ни говорил, повинуется одному взгляду, словно превращаясь из кшатрия в шудру... Пусть бы Обезьянознаменный неистовствовал сам по себе – но не по чужой указке...
Наконец Серебряный мелькнул на верхней террасе и молнией слетел по лестнице вниз. Бхима хлопнул его по плечу – кого другого такая ласка заставила бы пошатнуться. Братья дождались Черного Баламута – тот сошел неторопливо, по-царски, – и зашагали к залу собрания.
И там было множество дворцов, высоких и белоснежных, подобно утесам горы Кайласы, обиталища Шивы, приятных взгляду и превосходно убранных; занавесями на окнах служили золотые сети, нити жемчуга сияли по стенам, пол устилали драгоценные ковры. Все эти дворцы были полны цветов и тонких благовоний, белые, как чистый снег или полная луна, они поражали красотой даже на расстоянии йоджаны. Эти дворцы, ставшие обиталищами великодостойным царям, были прекрасны, как небеса, переполненные богами. Они возносились так высоко, что колесницы небожителей, прибывших почтить сына Панду, совершавшего великое царское жертвоприношение, задевали их осями...
Юдхиштхира искренне надеялся, что никаких богов, на колесницах или нет, поблизости не случилось. Он бы с удовольствием запретил летописцам увековечивать событие на пальмовых листьях, если бы не боялся, что мигом разлетевшиеся по городам и весям слухи переиначат эту постыдную историю в нечто совершенно невообразимое.
Для начала обряда требовались множество свидетелей царского достоинства, ведь новорожденный Господин заявлял о своей власти над царями. Мелкие властители окрестных княжеств не вызывали особого беспокойства, но Кришна счел необходимым зазвать из Хастинапура самого Бойца, с тем чтобы хозяева Города Слона не могли объявить свидетелей лжецами...
Стойкий-в-Битве сопротивлялся как мог. В глубине души он надеялся, что Кришна удовлетворится убийством Джарасандхи и не будет настаивать на осуществлении прочих замыслов, но надежда не оправдалась. Юдхиштхира пытался сохранить остатки твердости, отказываясь сначала вообще начинать приношение, потом – отправлять гонцов в Хастинапур, но на каждое его слово у Баламута находилась сотня. В придачу к прочему счастью аватару поддакивал Друпада-Панчалиец, весьма некстати явившийся в гости к зятьям. Теперь и ночами не было им покоя – благочестивая супруга прямо в объятиях заводила разговоры о том, как неплохо быть махарани.
Временами Царь Справедливости желал провалиться сквозь землю.
Тем более что там, под землей, жил Петлерукий Яма-Дхарма, его божественный отец, который бы точно всего этого не одобрил.
Разумеется, в конце концов Юдхиштхира уступил; Черный Баламут, улыбаясь, шепнул что-то вандинам, вандины в торжественных выражениях наградили старшего из Пандавов прозвищем Аджаташатру – “Тот, чей соперник еще не родился”, и гонцы помчались к столицам.
Стойкий-в-Битве испытывал самый унизительный страх, перебирая в уме возможные последствия. Жутче всего было думать о том, что сделают братья-Кауравы, которых выманили якобы на новоселье родичей; до поры сыновья Панду смиренничали, как подобает верным вассалам, даже Волчебрюхий держал праведный гнев при себе, – и Боец улыбался, уверенный, что приглашен на пир примирения...
Юдхиштхира прикрыл глаза и надавил пальцами на виски: второй день слабо, но утомительно болела голова.
Дхармараджа беспокойно обводит взглядом собрание.
Бхима таращит глаза и судорожно потягивает носом воздух. От запаха воскуряемых благовоний его манит чихать, но торжественность момента не позволяет, и Страшный самоотверженно терпит. Принарядившийся для великого дела, силач похож не то на священную гору, опоясанную факельным шествием, не то на гималайского медведя, которого раджа-затейник приказал одеть щеголем. Духшасана, воззрившись на двоюродного брата, видимо, приходит к такой же мысли и радостно осклабляется, но других насмешников не видно.
Близнецы переглядываются. Дхаумья, домашний жрец братьев, хорьком смотрит из своего угла. Они втроем боятся.
Вчетвером.
Вместе со Стойким-в-Битве.
Искры мечутся по залу, проскальзывают, трепеща пугливыми бабочками, у карнизов, усыпанных драгоценными камнями, садятся гостям на плечи.
Совершенное тело воина и танцора облачают роскошные одежды; звенят браслеты на запястьях и бицепсах, охвачены золотом лодыжки и голени. Сверкает в белых волосах диадема-кирита: Носящий Диадему – одно из прозвищ Серебряного Арджуны... Сверкает пояс, множа в зеркальных бляхах роскошное убранство зала, шуршат подвески драгоценного оплечья, и мнится – сейчас звучный голос возвестит с небес: “Взгляните же – о, этот воин, истинный тигр среди мужей, этот махаратха, блистающий как чистое золото, восседает на троне, подобно костру, разожженному на священном алтаре. Воистину, во всех трех мирах не найдется такого, кто мог бы одолеть его в битве, включая Индру и Шиву, о достойнейшие!”
Флейтист дремлет в кресле черного дерева. Гибкое юношеское тело облачено в золотистые шелка, в ушах светятся живые цветы, на шее гирлянда, блестящие иссиня-черные локоны зачесаны наверх тремя волнами и украшены павлиньим пером, огромные продолговатые глаза, подведенные у внешних уголков, полузакрыты...
Кришна Джанардана, все это затеявший, неожиданно притих. Тенеподобный, он сидел рядом с Арджуной, чуть склонив голову, и смотрел в пол; казалось, аватар напряженно прислушивается к чему-то. Флейту свою он заткнул за пояс. Беспокойные пальцы, лишенные привычной игрушки, то стискивали подлокотник, то перебирали складки богато расшитого одеяния.
Вопреки ожиданиям, Боец с Бешеным и рта не раскрыли; потрясенные до глубины души и оскорбленные в лучших чувствах, они просидели до конца жертвоприношения укоризненными статуями. Пурохита, чуя неладное, шустро плескал в огонь священным маслом, голося мантры. Потом брахманы, разумеется, вещали, что в небесах сверкали молнии, бестелесные голоса произносили хвалу, а на головы присутствовавших сыпался дождь цветов.
Князьки молчали. Они привыкли оглядываться на соседей, а соседи во все глаза пялились на ошеломленных хастинапурцев, – кому, как не им, следовало действовать? Казалось, что наделенное великими совокупными достоинствами собрание покорителей врагов благодушно одобряет вершимое.
Это выглядело дурным сном.
