немножко таинственна и приближается украдкой. На мгновение перестанешь о ней думать: закрываешь глаза или отводишь взгляд на книгу… Подымаешь голову: она — здесь. (Так растения ночью достигают предела в быстроте роста. См. наблюдения и мысли Константэна о «Тропической природа».)
«Нет, — говорит E. G., - это не удастся (речь идет о пятилетке), а если удастся — мы пропали». («Мы» — это не Франция: просто-напросто — крупный банк.) Он произносит эти слова с очаровательной улыбкой, прекрасно сознавая всю слабость этого довода. Для меня — истинное удовольствие его повидать. С каждым разом яснее выступают качества его ума и сердца. Они растут в моих глазах благодаря тому, что он не выставляет их на показ, то ли не умея, то ли стесняясь. Истинная добродетель не выносит хвастовства; в этом я все сильнее убеждаюсь.
Я постоянно думаю и твержу себе о том, что многое, чем мы интересуемся, как дети игрушкой, не будет иметь никакой ценности, никакого значения для тех, чей проход я предчувствую, и к кому взывает мое сердце, — это-то и удерживает с набольшей силой мое перо. С ними я хотел бы говорить, для них хотел бы писать, но они уже не будут меня слушать. Впрочем, — тем лучше для них, если у них не будет никакого желания прослушать то, что желал бы высказать я. Они не знали бы, куда им девать мою симпатию, им от нее ни тепло, ни холодно. Огорчаться этим было бы величайшим безумием.
Неужели вы думаете, что Христос мог бы узнать себя в христианской церкви? Во имя его вы и должны бороться с церковью. Я ненавижу не Христа, а церковь, созданную по его завету. Не он вступил в сделку с владыками мира сего, а духовенство, совершавшее ее, правда, во имя Христа, но в то же время предавая его; и нельзя считать Христа ответственным за эту сделку. Христос «воздает кесарево кесарю», — это верно, но тем самым он как бы противостоит ему и отдает ему лишь оболочку. Во времена Христа социальный вопрос не стоял и не мог стоять, а если бы и был поставлен, то на чью же сторону перешел бы тот, кто всегда жил среди трудящихся и обремененных.
Но христова проповедь непротивления восстанавливает СССР против него. Те, кто следует этой доктрине покорности, становятся жертвами отвратительного обмана. Церковь скверна тем, что, разоружая угнетенного, выдает его головой угнетателю. Но угнетатель, допуская это, предает Христа и околпачивает его. Подогревая надежды на будущую жизнь, религия усыпляет и обессиливает сопротивление. Кто это понимает, тот может возмущаться религией, не отходя от Христа. Даже Иуда был менее коварным предателем, чем те, чьи речи позволяют обществу одурачивать людей, разоруженных их речами.
Я знаю, что натуралисты отвергают обычно наблюдения над домашними животными. Тем не менее мне кажется, что часто мы могли бы получить от этих наблюдений весьма полезный урок. Прирученные нами домашние животные ближе нам, чем дикие. А ведь нас тоже сформировало приручение. Небезынтересно даже изучить эту формацию и все отклонения от инстинкта, обусловленные невозможностью теперь самим добывать себе все необходимое. Но было бы крайне ошибочно заключать, что животные от этого становятся счастливее. Ведь природа без вмешательства человека устраняет всякое существо, которое не может само удовлетворять свои потребности и наименее способно к сопротивлению. Человек покровительствует хилым и больным, искусственно удлинняет их жизнь; отсюда — следствие: человек не только не уменьшил страдания на земле, а наоборот, всюду распространил его и усилил, часто даже из чувства жалости.
Я вновь узнаю это состояние благоговения, когда чувства, мысли и все существо твое проясняются и устанавливаются в порядке субординации,[46] совсем как во времена моей юности. Впрочем, едва ли можно сравнивать теперь мои убеждения с верой. Я добровольно разубедил себя на очень долгое время во всяком credo, которое рушится при первом же независимом анализе. Но мое нынешнее credo родилось как раз из этого анализа. Оно не включает в себя ничего «мистического» (в обыкновенном смысле этого слова), так как это состояние не может искать помощи и столь желанного выхода в молитве. Просто, мое существо направлено к определенной мечте, к определенной цели. Все мои мысли невольно сходятся на ней. Если понадобится моя жизнь, чтобы обеспечить успех СССР, я немедленно отдам ее, слившись с множеством тех, кто жертвовал и пожертвует своей жизнью ради той же цели.
Я пишу эти строки совершенно хладнокровно и с полной искренностью — из настоятельной потребности оставить после себя хоть это свидетельство, если смерть застигнет меня раньше, чем я успею высказаться до конца.
Они слишком твердо верят в то, что нас ничего не стоит одурачить. Я уже наблюдал это в эпоху Дрейфуса… По их мнению, дрейфусары сплошь состояли либо из отъявленных негодяев, либо из простофиль. Прекрасно сознавая, что правда не на их стороне, они дошли до того, что заделались апологетами лжи. «Существуют, — толковали они, — опасная правда и полезная ложь. Любовь к истине приводит подчас к глупости; нужно уметь различать; все относительно; одна религия может стремиться к абсолютному. Но коль скоро спустишься в определенную эпоху, в историю, тогда событие, лишенное собственного цвета, принимает окраску падающего на него освещения. Приходится считать за истину то, что кажется наиболее походящим».
О, с каким презрением отношусь я теперь к столь услужливо преподносимым нам сведениям, благодаря той поспешности, с какой их принимают на веру! Что за отказ от критики! Что за отсутствие контроля! Что за внезапное доверие к показаниям, самым спорным, самым заинтересованным! Я не вижу никакого истинно критического духа в скептицизме, развивающемся лишь в одну сторону. Какая другая причина, кроме собственных интересов, заставляет их поверить этим свидетельствам, а не иным? Как можно составить себе мнение на основании столь сомнительных данных? Раз вопрос освещается однобоко, то как не заподозрить плутовства за этими свежеиспеченными мнениями?
Иногда бывает, и, думается мне, довольно часто, что тайная причина непонятного с виду явления, причина, которую сплетники рады обозвать постыдной, такова, что ее раскрытие и т. д…. (дополнить) запрещается целомудрием; это сочли бы хвастовством. Прелестная страница из «Tristram Shandy» Стерна в главе о пасторе Иорике (стр. 20 издания Таухница).[47]
Sala de espera (зал ожидания).[48] Прекрасен тот язык, что смешивает ожидание и надежду! Так было, — так будет… Они вещают, что без божьей помощи человечеству не выйти из своего жалкого состояния. Это утверждение частично выражает их упование на бога. «Все храмы, кроме храмов божьих, неминуемо превратятся в вавилонские башни», — заявляют они. Их надежды бегут прочь от этой жизни и устремляются к жизни будущей. Царство Веры. Недостоверные утверждения. Неистинная Истина.
Я не обольщаю себя. Ведь я знаю и всегда представляю себе всю массу новых ошибок, недостатков, самых существенных, заключающихся в новых теориях, и каждый раз говорю себе, что применение этих теорий не может быть одинаковым в разных странах и у разных народов… Но это не важно. И вероятно, я услышу: «Каким прекрасным кажется из Франции советское государство!», подобно тому, как говаривали прежде: «Какой прекрасной кажется республика во времена Империи!» Но это государство, о котором и мечтать нам запрещают, — какой только клеветой не гнушаются, чтобы очернить его? Неужели вы думаете, что то этого мне покажется менее плачевным то государство, в котором мы живем? Пусть положение вещей в СССР еще не так хорошо, как некоторые утверждают, — это вполне возможно, пусть еще очень многого ему недостает: но на что бы вы ни пускались, вам не удастся уменьшить мой восторг перед его стремлениями и чаяниями и мое желание ему помочь.
«Чтобы понять экономические явления современности, нужно прежде всего с придирчивостью историка и с той ясностью, с какой все видно на расстоянии, заглянуть в аналогичные явления прошлого», — пишет N. n. в предисловии к книге Бона «Prosperity» (глава 9-я). А в статье Сент-Бева, кстати довольно посредственной, я прочел следующие строки о Сийесе: «…в массе работ о Сийесе говориться обо
