него, гитлеровцы выгнали на окраины. Взяв за руку полуслепую няню, Руденко ушла к Владимирской Горке, где на тихой улочке нашла приют у знакомых.
Целую неделю она пробыла там, уже не надеясь вернуться домой. Но полиция разыскала Руденко. Ее доставили в гестапо.
У Ангелины Павловны был немалый стаж научной работы. Более десяти лет она преподавала историю изобразительного искусства в Киевском художественном институте, несколько лет заведовала отделом гравюры в Киевском музее русского искусства. Впоследствии она почему-то решила скрыть эти факты и, очевидно воспользовавшись тем, что во время оккупации стала директором музея, уничтожила свои документы. Последние годы Ангелина Павловна преподавала в Художественном институте, одновременно читала лекции в Киевском государственном университете.
Немцы учли все это, но учли также и другое.
Высокий, затянутый в ремни офицер с нашивками штурмбаннфюрера, внимательно оглядев перепуганную женщину, предложил ей сесть.
— Я надеюсь, вы не откажетесь сотрудничать с нами? — заговорил он по-русски, тщательно подбирая слова. — Мы кое-что знаем о вас. Вы нам нужны.
«Вот оно. Что же делать? Что они знают обо мне? О прошлом? Об ошибках юности?» — Все это вихрем пронеслось в голове Руденко. Вслух она не сказала ничего.
Помолчав немного, гестаповец повторил:
— Итак, вы будете сотрудничать с нами. Я полагаю, не в ваших интересах дожидаться, пока мы вас заставим это делать. Мы — культурная нация и все культурные люди должны помогать нам.
Немец протянул Ангелине Павловне бумагу. Это была подписка о сотрудничестве с оккупационными властями.
Руденко вернулась домой поздно вечером.
«Немцы — культурная нация, мы докажем это всему миру, что бы ни кричала советская пропаганда… Через несколько дней музеи начнут работать..» — всплывали в памяти обрывки недавнего разговора.
Да, она тоже считала немцев культурной нацией. Правда, две недели оккупации могли бы убедить ее в другом: в том, что гитлеровцы — не нация, что они уничтожают культуру. Но Ангелина Павловна уверяла себя, что это лишь недоразумение, лишь единичные проявления разгула опьяненных победами отдельных разнузданных элементов. «Но даже их можно перевоспитать, приобщив к подлинному искусству. Даже их! Однако для этого надо работать, для этого надо внушать людям преклонение перед красотой и благородством человеческих чувств. Кстати, сотрудничая в музее, я смогу сохранить для Украины то, что осталось здесь», — размышляла Руденко.
Но сотрудничать ей пришлось не только в музее.
Однажды Руденко посетил бойкий молодой человек.
— Шпак. Сотрудник газеты «Новое украинское слово», — отрекомендовался он. — Господин штурмбаннфюрер Краузе рекомендовал мне вас, Ангелина Павловна, как человека глубоко эрудированного и готового использовать свои познания в великих целях пропаганды нового порядка на Украине. От вас требуется немногое — всего несколько статей для нашей газеты. Кажется, вас что-то смущает? — нахально спросил Шпак, видя, что Руденко медлит с ответом. — Тогда я позволю себе напомнить о письменном согласии, которое вы дали господину штурмбаннфюреру. То, о чем мы просим вас, есть одновременно и его поручение.
В жизни Руденко открылась страница, которую она предпочла опустить даже в своей исповеди, написанной после войны: она стала сотрудником националистической, продажной газетенки.
Одна за другой появлялись в «Новом украинском слове» пространные корреспонденции, подписанные А. Руденко. Тот, кто струсил, становится предателем. Тот, кто предал один раз, уже не останавливается ни перед чем. Статьи Руденко становились все подлее и подлее.
Сперва она писала о большевиках, которые будто бы уничтожили в Киеве «более двенадцати древних исторических памятников — церквей, имеющих важное национальное и культурное значение».
Потом стали появляться статейки с клеветническими, гнусными названиями: «Могильщики культуры», «Разрушенные и полуразрушенные церкви» и тому подобное. Содержание их вполне соответствовало заголовкам. Но и это было лишь началом «журналистской деятельности» Руденко. Вскоре она написала подвальную статью, озаглавленную «Отношение большевиков к культурным ценностям в теории и на практике». Тут было все. И издевательство над важнейшими постановлениями партии и правительства, направленными на сохранение и пропаганду художественных ценностей, и клеветническое утверждение, будто годы советской власти были периодом упадка национальной культуры, эпохой варварского уничтожения культурных ценностей, А в очерке «Старый Киев — соперник Византии» Руденко описывала трех немецких солдат, которые-де не только воюют, но и знакомятся с культурой и искусством оккупированных стран.
Холопствуя перед гитлеровцами, Руденко сочинила и «научный трактат»: «Друг Тараса Григорьевича Шевченко — Евгений Штернберг» с доказательствами «влияния» немецкого реакционера на взгляды замечательного сына украинского народа, великого кобзаря, борца за свободу и независимость своей родины — Тараса Шевченко.
Хозяева по достоинству оценили лакейские способности своей «сотрудницы» и даже бросили ей кость — назначили заведующей Музеем русского искусства. Подобрав небольшой штат сотрудников, Руденко взялась за восстановление экспозиции музея.
Нельзя отказать ей в настойчивости и трудолюбии. Она не перестала любить искусство и делала многое для того, чтобы уберечь картины от гибели и порчи.
Здание музея нуждалось в немедленном ремонте: стекол в окнах почти не было, в крыше по- прежнему зияли пробоины, отопление не действовало, в парке царили запустение и беспорядок. Только к Новому году с большим трудом удалось ликвидировать все эти разрушения.
Немецкое командование предупредило сотрудников музея: за сохранность здания и экспонатов они отвечают жизнью. Девять человек жили в постоянном страхе, мучительно волнуясь, когда кто-то из посторонних появлялся во дворе.
Новый 1942 год ознаменовался для Руденко вступлением еще в одну должность. Как человек, доказавший на деле свою преданность гитлеровским властям, она была, по совместительству, назначена заведующей Музеем украинского искусства. Стояла лютая зима, музеи не отапливались, освещения не было. Дважды в день, содрогаясь от ужаса, проходила Руденко по сгоревшему, разграбленному Крещатаку, спеша из одного музея в другой. Впрочем, через полтора месяца ее освободили от работы в Украинском музее, приказав навести образцовый порядок в Музее русского искусства.
Гитлеровцы противоречили сами себе: они то распоряжались открыть экспозицию музея для узкого круга лиц, то собирались оборудовать здесь квартиру рейхскомиссара Коха, то готовились создать в музее какой-то институт сельского хозяйства, то намеревались переоборудовать его под радиоцентр. Руденко настойчиво ратовала за сохранение музея, возможно для того, чтобы впоследствии реабилитировать себя перед «русскими», а может быть из боязни потерять любимую работу.
Из оставшихся экспонатов (основная часть их была эвакуирована советскими органами в Уфу в июле 1941 года) была создана экспозиция. В музей разрешали входить лишь по пропускам, выдаваемым только немцам провинциальным управлением архивами, библиотеками и музеями.
Каждый день приходили сюда приехавшие из Германии историки и искусствоведы, врачи в военной форме, археологи, теологи, архитекторы и, в первую очередь, конечно, «специалисты» из «Штаба РР»[20]. Они интересовались преимущественно искусством допетровского времени, главным образом иконами.
Отлично владея немецким языком, Руденко давала пространные объяснения. Она с гордостью и даже охотно показывала и раскрывала великое культурно-историческое значение каждого памятника. «Я видела, как эти черные люди с восторгом приобщаются к сокровищнице искусства, — вспоминала позже Руденко. — Многие из них, уходя из музея, говорили, что никогда не забудут того дня, когда познакомились с искусством моей родины».
Так и переплетались в сознании Руденко страх и гордость, предательство и патриотические чувства. И все-таки страх делал свое дело: клеветнические статейки мутным потоком выливались из-под ее пера. А
