которая не от щедрости, а от бедности. Ее никогда не выбирали на танцах, но она лучше всех готовилась к экзаменам, боялась модных шмоток, темноты и одиночества. Ей нетрудно было бороться с плотью потому, что к переходному возрасту родители уделали ее так, что на пепелище можно было только разложить собрания сочинений классиков. Муж достался из того же вида спорта, но потенциальный неудачник. Садомазохистские переживания заменили сексуальные. Все побочные романтические истории были обречены с первых шагов, как все истории, начинающиеся с судорог страха вместо судорог сладострастья. Я никогда не видела ее детей, но беднягам придется прорабатывать все ее проблемы, потому что самое страшное, что может предложить вам детство, — это мать с репрессированной чувственностью, которая введет вас в пластмассовый мир.
От этих нянь сбежал А., к которому написано это письмо. Он сбежал и придумал жизнь, которая бы предельно их раздражала. Он ходит по французским улицам с белым бультерьером, разговаривает по- английски и пишет по-русски. Вроде бы полное безумие, но с другой стороны — «так и надо жить поэту». А кто такой поэт, если не недоигравший в детстве ребенок?
На прошлой квартире у меня была соседка Нина, простая добрейшая женщина, страшно эмоциональная, но расправившаяся со своей жизнью так, чтобы все переживания происходили только в области того, что кто-то болеет, а что-то дорожает. Она самозабвенно читала плохие книжки о любви и смотрела плохие фильмы о той же любви. Она дралась в очередях так, как будто от этого зависит вся жизнь. Она общалась с детьми так, как будто слон ей наступил на ухо. Орала, когда категорически нельзя было орать. И наоборот. Ее красавец-муж регулярно ходил на сторону, от чего она переживала звездные часы мазохистских утех. Короче, она была несчастна по определению.
Однажды мы с Ниной пили кофе, и она, озабоченная противоположным полом меньше, чем кто бы то ни было, задумчиво сказала:
— Я бы так хотела переспать с Эльдаром Рязановым...
Я поперхнулась кофе и долго откашливалась. В пантеоне телегероев Эльдар Рязанов казался мне далеко не первой фигурой для вожделений.
— Почему именно с Рязановым? Как такое может прийти в голову? — недоумевала я.
Нина долго молчала, сосредоточенно курила, а потом с вызовом, адресованным мне столь же, сколь и всему человечеству, выкрикнула:
— Он — добрый!!!
Она умерла в возрасте пятидесяти лет, надорвавшись не под тяжестью сумок и уборок и не от ужасов новой экономики. Она умерла от отчаяния одиночества в семье, которую сама построила, от собственной женской нереализованности, от бессмыслицы бытового конвейера, в который она поставила себя как в единственный конвейер жизни. Ее никогда никто не любил, и весь пыл души она отдала переглаженным, накрахмаленным простыням и вылизанным полам. У нее был невроз порядка, она все время выискивала и ловила в коврах какую-нибудь ниточку или мусоринку, компенсируя этим беспорядок в душе, которую ей было нечем накормить. Бедная Нина! Как она была бы счастлива, если б умела!
Я с большим подозрением отношусь к неразделенной любви. Романтизация неразделенной любви — это романтизация саморазрушения. Неразделенно любят люди со сниженной самооценкой, они выбирают нереальный вариант, потому что отапливают собственную жизнь отрицательной эмоциональностью. Им естественнее реализовывать чувственность страдая, и повернись объект вожделений к ним лицом, они просто не будут знать, что с ним делать, потому что их родители и их правители не выдали им документов на право пользования счастьем. Я не верю в любовь, если в нее не вкладывают поровну. Отношения двоих должны быть копилкой, в которую оба бросают монетки, и когда она наполнится и будет вскрыта, только общие деньги смогут оплатить взаимное доверие, иначе любой союз превратится в список взаимных долгов. И никто не выиграет, потому что вампиры всегда еще несчастнее своих жертв.
А., к которому написано это письмо, прочитав посвященный ему рассказ, сказал, что он написал бы рассказ от своего имени, в котором все выглядело бы наоборот. Зачем? В споре никогда не рождается истина. В споре не рождается ничего, кроме обид. Тем более в споре о любви.
С А., к которому написано это письмо, я пережила перламутровые отношения. Слово «перламутровый» катится, как волна, вытягивает губы, как поцелуй, в нем заключена акварельная пестрота и игра световых плоскостей, как в поворачиваемой раковине. Скоропостижные романы существуют для того, чтобы люди вышли из них более защищенными, чем вошли. У них не бывает сил изменить жизнь влюбленных, но достаточно средств, чтобы изменить их самооценку. Они придуманы как праздник, а праздник — это то, что строит, а не то, что рушит.
Когда мне было лет семнадцать, надо мной шефствовал один яркий шестидесятник. Он возился с моими стихами, снабжал запрещенной литературой, таскал во взрослые компании. Однажды я встретила парня, которому стала настырно объяснять, что мы хорошо знакомы. Перебрав все возможные варианты пересечений, мы призадумались.
— Странно, — сказала я. — Но мне так привычна твоя жестикуляция, твоя манера говорить, поправлять волосы... Это похоже на Ю., — и я назвала фамилию шестидесятника
— Ю. — мой отец, — сказал парень после огромной тяжелой паузы.
— Как странно! Он никогда не говорил о тебе. Только о дочерях.
— Он не знает, что я есть. А я знаю, что он есть. Я слежу за ним, читаю все его статьи...
— Послушай, Ю. — такой гениальный человек! Мы завтра же придем к тебе в гости.
— Ты что, действительно можешь меня с ним познакомить? — вытаращил он глаза.
— Да просто сейчас позвоню — и он придет!
— Нет, нет, сейчас не надо. Лучше завтра. Я должен подготовиться.
— ...Как его фамилия? Да, да... Это может быть, — зевая, ответил Ю. в ответ на мой истерический телефонный звонок. — Одна некрасивая редакторша в молодости... Она потом внезапно исчезла. Мне намекали, что родился ребенок. И что? Похож на меня? Знакомиться? Ну уж от этого увольте. Мы прекрасно жили друг без друга всю предыдущую жизнь и прекрасно проживем дальше. Он гордится мной? Пусть гордится, если это ему необходимо...
— Но ведь вы всегда жалели о том, что у вас нет сына! Вы всегда мечтали о преемнике! У него такое одинокое лицо! Он так нуждается в вас! — вопила я, и он сдался под моим натиском.
На следующий день мы отправились в гости.
Комната была набита народом, стол был уставлен бутылками. Парень позвал всех, кому хотел продемонстрировать происхождение. В прихожей он и Ю. испуганно пожали друг другу руки. Весь вечер Ю. не закрывал рта. Он блистал, и сын купался в лучах его славы. Он пожирал отца подернутыми влагой влюбленными глазами. Когда все разошлись, Ю. подал руку для прощания.
— Я... Мне... Хотел посоветоваться, — сказал сын картонным от страха голосом. — Мне предлагают идти в аспирантуру... А я...
— Да, да, — ответил Ю. холодно. — Я вам как-нибудь позвоню, — и вышел к лифту.
Когда мы ехали обратно, он сказал:
— Мальчик мне неинтересен. А вот жена у него хорошенькая, я бы за ней приударил. Впрочем, носик великоват.
Больше они никогда не виделись. Вскоре сын эмигрировал. А еще через несколько лет Ю. умер. Его хоронили в закрытом гробу, потому что он пролежал почти неделю в своей квартире, набитой антиквариатом, пока бывшие жены и многочисленные любовницы не сообразили, где его искать.
Одна пожилая женщина, вдова человека, умершего от пьянства, очень хотела внучонка. Ее сын, потомственный алкоголик, женился на пьющей девице, отец которой по пьянке зарубил топором не менее пьяную мать. Молодые радостно существовали в выбранной системе координат, однако никак не могли зачать потомство. Соединившись, их проспиртованные клетки никак не превращались в беременность.
И тогда пожилая женщина выяснила, что в городе Питере есть институт, в котором за энную сумму в
