Дневник. 2009 год.

повесть, без какого-либо обострения стиля. Повесть – один год из жизни молодого парнишки из деревни, по путевке попавшего на одну из великих строек – в данном случае в Комсомольск-на-Амуре. Мило, трогательно, интересные детали, один раз даже не без трагизма – это когда мальчишка чуть ли не задохнулся под землей в лазе для трубы. Это неплохое от природы и грамотное письмо – не больше.

Николай Ерёмин«Комната счастья». Это уже изделие красноярских издателей, тираж опять самодеятельный: 100 экземпляров. Автор – врач и выпускник Лита. Небольшие резко отрицательные и насмешливые рассказы о нашем времени. Радует, что это профессионально и без потери вкуса. Вещи есть смешные, как, например, распределялись гранты партией «Бедная Россия» разным творческим союзам – обзор положения провинциальной интеллигенции. Неплохо, но и не более.

Пока в свой короткий список я могу внести только Татьяну Чекасову с ее «Батальонной любовью», но всех жалко.

По радио объявили, что в субботу рано утром в Храме Христа Спасителя будут отпевать С. В. Михалкова, и я решил ехать в Москву, чтобы рано встать и пристроиться к очереди. По дороге завез всю компанию на дачу к С. П., там ревизия недавно возведенной отопительной системы – комфорт стоит дорого. В принципе, я человек городской, и хотя и люблю «деревню», долго за городом находиться не могу – мой удел мотаться туда и сюда. В Москве сразу же принялся за хозяйство: доваривал варенье, нажарил себе кабачков, которые уже две недели томятся у меня в холодильнике. В этот момент Сергей Пархоменко, не без томности в голосе, говорил о С. В. Михалкове, отдавая должное его знаменитым детским стихам, но постоянно упирая на то, что старый, теперь уже умерший поэт три раза переписывал текст гимна, все время пристраиваясь к текущей власти. Слегка прошелся и по «племени», по Никите Сергеевичу. Здесь же подпел ему какой-то слушатель из Ленинграда, взволнованно назвав покойного «помощником палача», видимо, имея в виду Сталина. По Сталину тоже внезапно в эти дни возникла целая дискуссия. Реставрируя станцию метро «Курская», строители возобновили прежнюю, снятую при Хрущеве надпись из первого михалковского гимна: «Нас вырастил Сталин…». Скандал идет страшный, но хватит с нас и того, что столько разрушено памятников и царской эмблематики – это то, по поводу чего следующее поколение будет задавать вопросы. Вот так я все слушал, и вдруг объявили, что буквально сейчас в Храме Христа Спасителя начнется прощание с С. В. Михалковым. Как там будет завтра, я не ведаю, может быть и толпа, как во время похорон Зыкиной и Солженицына, сразу же одеваюсь и еду на метро.

По дороге долго думал о покойном, с которым был неплохо знаком. В общем-то, он прожил жизнь так, как хотел бы прожить каждый. Во всех инвективах, направленных в сторону покойного, много зависти. Прожил жизнь, конечно, на острие ножа, но, вспоминая все, что я о нем слышал, должен сказать, что он был человеком, не стремящимся делать людям зло, и всегда был готов прийти, если мог и если это не задевало его, на помощь. С его уходом многое в нашей писательской жизни изменится.

Такого многолюдства, какое было при прощании с Солженицыным и Зыкиной, не было. Никакой очереди, в храме не больше ста человек. Покойный лежал в центре храма, рядом с патриаршим местом, за специальной загородкой, которой обнесена вся центральная часть. Гроб был огромный, с откидной крышкой, лицо Сергея Владимировича я различал сквозь туман. На лбу покойного лежала бумажная лента с молитвой.

Здесь же в избранном месте сидели члены многочисленной семьи. Я узнал и молодую в черном и, как мне показалось, похорошевшую последнюю жену покойного, и Никиту Сергеевича, который крестился, повторяя крестное знамение за монашкой, читавшей псалтырь, узнал Анну, дочь Н. С. и первого сына Михалкова-Кончаловского Егора. Его-то я хорошо помню, он приезжал ко мне в институт за дипломом кинофестиваля. Сначала в храме горел большой праздничный свет, в одиннадцать его пригасили, и атмосфера стала таинственнее. Никита Сергеевич каждый раз вставал и троекратно целовался с каждым, видимо, высокопоставленным человеком, который проникал за загородку.

Когда уже через час я выходил из храма на пустынную паперть, то ближе к проезжей части увидел группку сравнительно молодых, лет тридцати, людей с букетами цветов. Видимо, они готовились идти в храм, а пока весело и дружелюбно читали наизусть стихи покойного поэта. Это, пожалуй, главное впечатление от всей этой церемонии.

Последний штрих. Кажется, в храме, но по другую сторону от меня я видел Арсения Ларионова. Я хотел было к нему подойти, чтобы сказать: «Арсений, неужели ты не понимал, что никакого письма против тебя я никогда написать бы или подписать не мог?» Но не подошел, а потом все растворилось в тумане.

29 августа, суббота. Весь день читал роман Сережи Самсонова«Аномалия Комлева». В аннотации сказано, что Самсонов написал книгу, равноценную по масштабам «Доктору Живаго» Бориса Пастернака, «Жану- Кристофу» Ромена Роллана, «Импровизатору» Ганса Христиана Андерсена» Сказано здесь же и об игре метафор и образов. Вот это действительно здесь есть. Это удивительный дар у Сережи, еще больше расцветший после института. В свое время недаром, видимо, я, когда он был еще студентом, напечатал в нашем институтском журнале его роман. Но в чем-то роман Сережи меня разочаровал. Еще раньше мне казалось, что умение выписать, изобразительная доминанта у него превышает и социальную, и философскую, а проза – это, как говаривал Пушкин, мысль, мысль и мысль. В описании музыки это уже несколько устаревшие пафосные приемы, а другого и нет. Но, к сожалению, он очень продвинулся в описании секса, правда, делает это с удивительной литературной откровенностью – здесь он, безусловно, нов. Чем-то мне этот роман показался похожим на роман Минаева. Естественно, в рейтинге я все же поставлю ему высокую оценку – судим ведь, сравнивая с другими, а что касается моих завистливых замечаний Сережиного преподавателя, так сказать, запустившего его на это поприще, это уж мне простится. Молодец!

30 августа, воскресенье. Ночью же, когда наступила бессонница, добрался до седьмого номера «Нового мира» и прочел крошечный рассказ Олега Зоберна «Жертвы объема». Каким-то невольным образом этот рассказик связался у меня и с романом Сережи Самсонова, и с собственным так называемым творчеством. Это диалог некоего покупателя-заики и молодого продавца в книжном магазине.

« – Унылые произведения, – продолжает заика. – ни уму ни сердцу. Романы ва-васновном. А все просто, вот тебе, ба-ба-баловень судьбы, рецепт востребованного сейчас романа: пе-первое – проекция экспрессии, второе – контроль над ре-ре-рефлексией, а третье – поклонение объему… Словесность на-надо спасать.

Леша успокаивает себя, думая, что это всего лишь неизбежная часть работы – терпеть темных личностей, и, по-прежнему не подавая виду, что раздражен, спрашивает:

– А как ты хочешь спасти словесность? Ввести цензуру?

– Нет, ба-ба-баловень судьбы. – Заика нахмурился. – Не цензуру, а редактуру. Большую. Ты же ничего не имеешь про-против редакторов?

– Ничего, – отвечает Леша. – но не надо искажать значение слова «редактор», это неправильно.

– Тогда что правильно? – не унимается заика. – Правильно, ка-кагда объем повсюду и губит смысл? – Он наугад берет со стеллажа толстую книгу в черной суперобложке и трясет ею. – Вот па-па-пасматри! Теперь каждая сволочь на-наровит роман написать!. . В будущем критики назовут большую часть са-са- савременных писателей «жертвами объема». Понял, ба-баловень судьбы?»

Мне показалось, что это почти гениальный анализ современного состояния литературы. Ночью же прочел очень ловкую статью С. Ю. Куняева в «Нашем современнике» «Истерика пана Помяновского» – в ней не только сражение с польскими антирусскими СМИ, но и романтическая битва Куняева за некоторую объективность в восприятии истории. Да разве она существует! Я вообще-то зря последнее время не читаю «Современник», здесь много интересного и для меня важного. Есть в его борьбе и вещи смешные. Оказывается, этот самый пан Ежи Помяновский, с которым сейчас идет полемика, старый герой журнала, который когда-то, в 10-м номере за 2003 год, фигурировал, по мысли Куняева, под другой фамилией в повести «Бродячие артисты» – под именем Ежи Самуилович Либерсон.

По какой-то странной ассоциации вспомнил, что еще вчера решил, что надобно записать в дневник вчерашний же крошечный эпизод. Утром, чем-то занимаясь на кухне по хозяйству, я слушал прекрасную и полную передачу по «Эху Москвы» о музее-усадьбе «Архангельское». Все так обычно и идет в руку.