К чести Хрущева следует сказать, что он не только выслушал сказанное поэтом и явно противоречившее его собственным недавним речам, но и утвердился в своей симпатии к автору «Теркина» (иначе вряд ли состоялось бы его возвращение в «Новый мир»!).
Утром же позвонил Паша Быков и, зная, как я интересуюсь своими учениками, не без гордости, сообщил, что 17-го января в «Геликон-опере» будет петь Онегина. Тут же я подумал: ну вот и информационный повод, чтобы написать большую статью о своих учениках. Мысленно уже прикинул список самых удачливых из тех, чья судьба мне известна: Виталик Амутных, естественно, Паша Быков, Соня Луганская, Сережа Самсонов, Лена Нестерина, девочки из Лондона и другие – надо подумать.
А что дача? Перегорел предохранитель на отоплении, и вот пришлось топить печку, которую я не топил много лет. Навыки еще не потерялись, тяга была хороша, все запылало и загорелось, дом нагрелся быстро и тут я решил, что день надо посвятить лежанию и смотрению телевидения. И смотрел все, включая «Программу максимум». Дневник мне тоже уже стал надоедать, пережитое за день неохотно ложится в текст. Часто думаю: а кому это нужно? Свое время, последние дни извожу на собирание подробностей чужих страстей. Я ведь так мало вижу и так узок диапазон моего зрения. Что за отвратительный характер искать мелочную справедливость в чужих поступках. Сам ошибался много и часто, и найдется тот, кто предъявит счет и мне.
Внимательно и другим зрением, чем раньше, прочел печально-знаменитый материал в «Знамени», о котором вдруг вспомнил в эти дни прощания с Г. Я. Сегодня, кстати, его хоронят, прощание состоится в ритуальном зале ЦКБ, вероятно, там же, где прощались с Егором Гайдаром. По радио утром говорило довольно много людей, неплохо покойного Григория Яковлевича знавших. Серг. Чупринин говорил о его чести; Новодворская сказала, что он многое и своей прозой и, видимо, своими делами сделал для распада СССР. Иногда по радио утром так много говорят трагически-интересного, что всего и не запоминаются. Но вот некоторые цифры, поражающие воображение, своим значением невольно запоминаешь. За последний год под влиянием кризиса 5 процентов населения России отказалось от мяса и колбасных изделий. И, кажется, пять процентов отказалось от молока. Цифру пять я запомнил в перечне твердо, но была еще цифра в пять с половиной, и в одном случае даже цифра шесть, но это о чем-то насущном, но другом.
В это время я еще был в редколлегии, и был в редколлегии Виталий Гербачевский, о котором мы сегодня же на лестничной площадке перекинулись с В. П. Смирновым. Об этом разговоре чуть позже. «Перестроечный» характер нового направления журнала – очевиден. В первую очередь это «Незабываемое» А. М. Лариной. Тогда мне имя Н. И. Бухарина, «любимца партии», казалось безупречным, читал я этот материал с интересом, но сейчас понимаю, что не все изложенное в этих историях прошло моральную проверку. Здесь же «Сандро из Чегема» Ф. Искандера, здесь же Юрий Голанд со статьей «Как свернули нэп», и здесь же в разделе «Из почты «Знамени» помещено факсимильное изображение некой открытки, пришедшей по почте на адрес журнала Г. Бакланову. Журнал еще совершенно советский. В разделе «Советуем прочесть» первым номером стоит выпущенная Политиздатом книга «К. Маркс, Ф. Энгельс, В. Ленин о демократии». В заметке, как бы разъясняющей мотивы редакции, сам Г. Бакланов ссылается на Конституцию СССР и некоторые рекомендации Комитета государственной безопасности, организации, теперь известный под аббревиатурой КГБ. Журнальная страничка этого письма посвящена обществу «Память».
Так что же было написано на открытке? Конечно, не надо придуриваться, эту открытку вполне законно можно трактовать как законченно антисемитскую. Во-первых, большими корявыми буквами написано: «Возмездие неотвратимо!» Так сказать, философская посылка. Во-вторых, и тоже с восклицательным знаком: «Мы с тобой разберемся!» Действие. Последняя фраза подчеркнута, и дальше авторы угрозы: «Боевики патриотической организации «Память». Здесь есть чему испугаться.
Теперь о разговоре, который произошел у меня с В. П. Вот он-то, когда я вспомнил историю с этой публикацией, и рассказал мне, ссылаясь на своего друга и моего знакомого Виталия Гербачевского, о том, что этой публикации предшествовало обсуждение среди верхушки редакции. Гербачевский и Вл. Лакшин советовали повременить с публикацией, постараться разобраться с ее векторами. Они, эти осторожные и осмотрительные люди, как в зеркало глядели. Открытка оказалась фальшивкой. Ее автор некто Норинский.
Кажется, это уже последняя цитата из этой книги. В заграничной командировке – А. М. Турков и Ф. А. Абрамов.
Прихрамывающий рядом (он был тяжело ранен под Ленинградом) Абрамов вдруг резко остановился и сердито заметил, что вот об этом говорят, а ведь из его родного села Веркола после него самого, поступившего в университет перед войной, никто больше в институты не попадал. И как горько это было сказано! (Между тем за подобную речь Федора Александровича в пылу тогдашних национальных страстей свободно могли и в антисемиты зачислить, да, по слухам, и зачисляли)».
После спектакля довольно быстро ушел, не оставаясь на небольшую вечеринку. Я себя знаю, затреплюсь и выболтаю все, что накопил за эти три часа. Потом театральные критики, половину не поняв и приспособив чужие слова к своим нуждам, все растащат. Во-первых, это, возможно, самый плотный спектакль из всех, что поставил С. И. Здесь каждую минуту что-то случается, и душа твоя все время в работе. Во-вторых, даже если бы мы все это прочли, то все равно на многое не обратили внимания и без посторонней помощи не развернули бы в сознании. Я уже не говорю о том духовном бессердечии, с которым власть, и в первую очередь писательская власть, отнеслась к возвращению Марины Ивановны Цветаевой на родину. Писатели здесь предстают во всей своей мелкой красе. А какие были авторитеты и знатоки, вроде Корнелия Зелинского. Об этом мы все же кое-что знаем и кое-что читали. В этих двух с половиной часах, набитых мыслями, вдруг увиделась эпоха, но чуть по-другому, чем виделась она нам раньше, чуть более точно и полнее. Этот Мур, рано повзрослевший, но искренний ребенок, подходил к самой эпохе через свои дневники менее предубежденым, нежели многие иные наблюдатели. Возможно, здесь и поразительная духовная намагниченность его матери, и крепкая вбитость в него мировой культуры, которые и позволили ему владеть неким стереоскопическим зрением, когда нет «ваш» и «наш».
Есть и третье, что я всегда подозревал – и это тоже показано в спектакле, – что стояло за всеми репрессиями. Кто-то сдвурушничал, кто-то плохо сказал о режиме, кто-то коварно это передал. Кстати, совсем недавно я с кем-то разговаривал о сталинском времени, и вдруг возникло: да просто человек, пожелавший расширить свою жилплощадь, мог что-то нашептать на своего соседа. Что там, на допросе, сказала Ариадна, когда посадили ее отца Сергея Эфрона? Но по дневникам и письмам что-то не то говорил о своих родителях и друг Мура – Муля.
В каких подробностях возникла эпоха! Я уже не раз, наверное, писал о том, что рассказывал мне покойный отец. О пустой Москве и военной прокуратуре, стоявшей с револьверами в руках на шоссе Энтузиастов. Я относился к этому, как к некоему героическому преувеличению, как к одному из едких мифов войны. Да, конечно, кое-что было написано и в романе Бондарева, тогда запечатлелся в памяти кусочек Москвы в районе Зацепы. Но в письмах, дневниках и свидетельствах Мура есть и тайные разговоры обывателей, что надо будет делать и как жить, когда в Москву войдут немцы. Ах, романтический паренек, так верящий в пафос социалистической и советской идеи! А потом что-то говорящий о том, как в разваливавшихся зарубежных ботинках – подарок «красного» графа Толстого и его последней жены Людмилы – нищий и голодный, этот адепт советской идеи ходил неприкаянный по Ташкенту. И – голодный, даже что-то украл у своей домашней хозяйки.
