никогда не забуду.
— Добрый день…
— Что вы можете сказать по этому делу?
— Он трус, — говорит оранжевый поэт, не раздумывая ни секунды.
— То есть?
— У него была возможность решить всё одним броском. А он стоял и слушал меня пять минут. Разве это любовь? Он не способен на безумство, на подлинную страсть. Он, как истукан стоял, как глыба бесчувственная.
Что происходит, думаю я лихорадочно, чувствуя, как холодеют пальцы ног, к чему они все клонят?
— Это что? — говорю я, с силой хлопнув ладонью по столу. — Это что, суд?
Поэт замолкает, глядя на меня недовольно.
— Да, — говорит председатель. — Это суд.
— А уж перебивать совсем неприлично, — говорит поэт желчно.
— И за что же меня судят? — говорю я.
— Ну это не то слово, — беззлобно говорит черепаха. — Вас тут будут не судить, вас тут скорее рассудят.
— Кого это нас?
Председатель снова стучит ложечкой по стакану.
— Товарищ, прекратите! Молодой человек! Я же сказал — до вас ещё дойдёт разговор. А вы продолжайте, — обращается он к поэту.
— Если бы у меня был сын, — тотчас откликается поэт, — я бы не позволил обстоятельствам нас разлучить. Я бы смёл любое препятствие на своём пути, любую преграду…
Кулаки мои сжимаются сами, ещё одно слово, думаю я…
— Достаточно, — говорит председатель.
— Я так понимаю, теперь моя очередь, — говорит Лю полуутвердительно.
Поэт с обиженным видом встаёт и возвращается за свой столик.
— Да, — говорит председатель. — Ваша очередь.
— Он бывает очень упрям. Берётся делать вещи, которых делать не умеет. Для его сына, если это качество передастся в процессе воспитания, это может обернуться трагедией.
— Это серьёзно, — говорит председатель. Черепаха еле заметно кивает, глядя куда-то внутрь себя.
— Позволил баровцам себя сцапать. То есть соображает туговато.
— Возражаю, — говорю я, невольно подделываясь под судебную терминологию. Ощущение того, что это суд, и судят меня, крепнет во мне с каждой секундой.
Но с какой целью?
И почему все свидетельствуют против меня?!
— Возражение не принимается, — скучно говорит председатель. — Продолжайте.
— Он ведь знал тогда в нашем мире всего только троих. Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы сообразить…
— Это всё и так ясно, — томно говорит поэт, держа в руке фиолетовую ладонь своей собеседницы. — К чему эти подробности?
Девушка улыбается ему, и он улыбается ей в ответ славной улыбкой первого парня во дворе.
— Пока всё, — говорит Лю.
— Спасибо, — говорит председатель. — Как я понимаю, это вы стреляли в бога?
— Да, это был я, — вежливо отвечает Лю. Бабайка с острым интересом смотрит на него.
— И каково это — стрелять в бога? — спрашивает черепаха. Её красные глаза смотрят не моргая.
Лю жмёт плечами.
— Нормально, — говорит он. — Что тут такого… если он дал нам свободу воли, то, стало быть, дал право соперничать с собой. Примерно так.
— Смешно, но он прав, — говорит бармен. У него неожиданно оказывается красивый звучный голос. Где-то я его слышал. Я смотрю на бармена внимательно, тот чувствует мой взгляд, смотрел на меня и улыбается мне. Господи, думаю я, я его знаю. Я определённо его где-то видел.
Черепаха печально смотрит на бармена.
— Сколько грустных историй началось с того, что отцы разрешали сыновьям слишком много, — говорит она.
— И потом, — говорит Лю, — теперь-то мы знаем — это был ненастоящий дракон, не бог.
— Вы знаете, по-моему, это всё несущественно, — говорит председатель.
— Прошу прощения, — смиренно говорит бармен, и я замечаю: многие улыбнулись на эти слова.
— Давайте уже двигаться дальше. Кто у нас следующий?
Люди начинают шевелиться, поглядывая друг на друга, и вот уже от углового столика к нашему дивану шагает основательный человек.
— Здравствуйте, председатель. Здравствуйте, мастер.
— Здравствуйте, констебль.
— Здравствуй, Джефф.
— Что вы можете сказать по существу данного дела, констебль?
Джефф Хёрст смотрит на председателя.
— Самое главное, — говорит он неторопливо, — ему не хватает веры.
И тут у меня сдают нервы.
— Джефф, — вскакивая, ору я так, что рвутся связки, — мент поганый! Ну ты-то куда лезешь? Что вы все заладили!
Ко мне тут же подскакивают Лю и еще какие-то люди. Со своего места ухмыляется, глядючи на меня, оранжевый поэт, и ухмылка эта взрывает меня.
— Чё ты лыбисся, ублюдок! — и я швыряю в него чашкой, кстати попавшей под руку. Меня тут же ухватывает за запястье Лю. Крепко, ничего не скажешь.
Как в тиски зажал.
— Не надо, Григорий, — говорит он. — Ты только хуже себе делаешь.
Я смотрю в его бесстрастные жёлтые глаза… и успокаиваюсь. Видимо, хоть чему-то жизнь меня научила.
— Простите, Джефф, — говорю я. — Я погорячился.
Констебль кивает. Несколько секунд все смотрят на меня, а потом Лю отпускает моё запястье.
— Товарищи, — говорит председатель требовательно, — прошу всех вернуться на свои места. Нам надо продолжать.
Он дожидается, когда все усядутся на свои места, и обращается к констеблю:
— Можете продолжать.
Констебль же смотрит на меня. Лицо его бесстрастно, и всё так же глядя на меня, он говорит:
— Он не знает себя. Не знает, что может. Иногда он словно бегемот в гостиной. Не трудясь узнать обычаи тех мест, куда попал, оскорбляет людей небрежением к традициям. И он может переступать через тех, кого любит.
Становится тихо.
Я поднимаю глаза — похоже, все они смотрят на меня. Из-за столов, от стойки, из углов все смотрят на меня. На человека, способного шагать через любовь.
— Ну что ж, — удовлетворённо говорит председатель, — это уже серьёзно. Спасибо, констебль, я думаю с вас достаточно. Давайте перейдём к следующему… фигуранту.
Констебль кивает и идёт к барной стойке.
И тут начинается удивительное.
— Можно, я буду говорить отсюда?
Это говорит из-за столика стоящего в дальнем углу человек, которого я не знаю. Свет от лампы, стоящей на его столе, падает вниз, и лица его я не вижу. Голос его звучит из фиолетового полумрака чуть глуховато, и он также мне незнаком.
— Суд не возражает, — говорит председатель.
