- Бабушка, откройте пожалуйста! - я шептал, то и дело поглядывая в сторону сельской улицы. Темно конечно. Заметить - меня вряд ли заметят, но вдруг пройдет кто-то и услышит мой шепот.
- Та хто ж ты такый, шоб тоби вночи видкрываты! - последовал вполне закономерный ответ. - Иды куды шов!
- Бабушка, я - партизан. Откройте пожалуйста. Поговорить надо!
Через минуту, показавшуюся мне долгой-долгой, скрипнула половица по ту сторону ставней.
- Иды до дверей. - сказала бабушка и снова заскрипела половицами, удаляясь от окна.
Я прокрался, прижимаясь к стене, к двери и проскользнул в приоткрывшуюся щелку. Темно - хоть глаз выколи! И сыро, словно в погреб попал, а не в человеческое жилье.
- Зараз, сынку... - проскрипела бабушка и что-то клацнуло, рассыпав в воздухе небольшой снопик искр. Снова клацнуло. Она хочет свет зажечь? Огнивом? Я зашарил по карманам и, спустя еще три снопика искр, нашел наконец свою зажигалку. Защелкал... Крохотный, не рассеивающий, а лишь сгущающий еще больше окружающую темноту, язычок огня появился лишь с пятого раза.
- А я тэбэ знаю... - увидев огонь, старушка перестала мучить свое огниво и откуда-то из темноты вынырнула ее сухонькая, скрюченная рука, больше похожая на птичью лапку, в которой бабушка держала какую-то плошку.
Над плошкой заиграл огонек, лишь чуть больший, чем от зажигалки. Но стало светлее. Бабушка поставила свой светильник на такой же ветхий, как она сама, стол и указала мне на стоящий рядом чурбачок.
- Ты сидай, а я пойисты зберу...
- Не надо! - я замотал головой. Не хватает еще объесть эту старушку, еле сводящую концы с концами! - Вы, бабушка, простите, что я тогда... Ну, что грубо так с вами... Нам за полицаев себя выдать надо было...
- Бог простыть! - отрезала она, все же направляясь куда-то за пределы светового круга. - Вам, сынки, всэ Бог простыть за то, що клятых германив бьетэ...
- Бабушка...
- Кожешихою мэнэ звать. - перебила она.
- Бабушка Кожешиха, - я присел на указанный чурбачок, - я насчет своих ребят спросить хотел...
- То за тых двох, шо за хатою Семки-старосты, - Кожешиха, произнеся имя старосты, от души сплюнула на пол, - пострилялы?
'Постреляли!' - у меня, хоть я и был готов к этому и не особо рассчитывал на то, что ребята живы, что-то оборвалось внутри. Одно дело --предполагать, что они мертвы, а другое - когда это подтверждают те, от кого, хоть каким-то уголком разума, надеялся услышать другое.
- О них. - я собрал волю в кулак и кивнул.
- Ох, сынку... - бабушка поставила на стол глиняную миску с парой мелких кусочков хлеба, кувшин, и тоже присела, подперев сморщенное лицо руками. - Люды говорять, шо там багато германив полягло. Зли воны тогда булы - шо твои пси... Зибралы всих перед церквою, та все пыталы, хто вночи по ных стриляв. Офицер у ных там був - високий такый - то вин потриляты всих грозыв...
- А вы что? - спросил я. - Ну, люди, что отвечали?
- А шо люды скажуть? Хто вас бачыв - так и говорылы. Що прыйшлы полицаи якись, зайшлы до старосты...
Не зря, значит, я весь этот спектакль разыгрывал! На душе аж полегчало. Честно говоря, не ожидал, что здесь СС окажется... Знал бы - черта с два я сюда вообще бы сунулся. Единственное, что хоть как-то успокаивает - если бы не тот маскарад, то вполне мог бы, вернувшись сейчас, застать здесь груду пепла с обгоревшими трупами. С 'электриков' станется... А так, удачно обратил все подозрения на полицаев. Пусть теперь немцы этих шакалов прессуют, отфильтровывают от подонков еще больших подонков...
- ...а хлопцив твоих забралы. - голос Кожешихи вывел меня из раздумий. - Одын ще жывый був...
- Кто? - встрепенулся я и чуть не забыл, что говорить следует тихо.
- Та я як знаю?
- Куда их увезли? - я даже подался вперед, чуть не завалив, и без того держащийся только на честном слове, стол.
- Та я ж кажу, як германы пойихалы, то, пид вечир вжэ, полицаи прийшлы. То воны тых двох - и мертвого, и того, що жывый - на воза поклалы та кудысь на Тучин пойихалы.
- Спасибо вам, бабушка Кожешиха! - я поднялся из-за стола. Задерживаться здесь смысла уже нет - больше, чем уже узнал, я уже не выспрошу. Главное - хоть один из ребят жив! Хотя, мелькнула мысль, возможно, для него было бы лучше умереть... Но эту мысль я быстро загнал поглубже и улыбнулся бабушке. - Спасибо вам!
- То куды ты? - всплеснула она руками и придвинула ко мне миску со скудным угощением. - Хлиба пойиж, сынку!
- Я бы поел, бабушка... - нехорошо обижать старушку, но объедать ее... - Только мне до рассвета еще много пройти надо.
Когда я стоял уже на пороге, Кожешиха вдруг прекратила сокрушаться о том, что впервые из ее дома гость не накормленный уходит, и сказала:
- Ты, сынку, сюды нэ прыходь бильше. Одын з полицаив, сама чула, казав, шо скоро якись 'эйнзацы' прыйидуть и гарячэ партизанам будэ...
Я застыл как вкопанный. Айнзатцкоманда? Сюда?!! Да они, первым же делом, перевешают тут всех, без разбору - имеет человек какое-то отношение к партизанам или нет! И им ведь абсолютно без разницы - выдавали мы себя за полицаев или нет. Даже спрашивать не будут! А чего ты ожидал после своих художеств? --спросил я сам себя. Ведь и так здесь охота на партизан объявлена. Лес прочесывают... Эсэсовцев, вон, подогнали... Кстати, а сами те эсэсовцы, которых мы постреляли, не из айнзатцкоманды? Впрочем, какая уже разница?
- Бабушка Кожешиха, - я повернулся и посмотрел в часто моргающие, подслеповатые старушечьи глаза, - у вас родственники есть?
- Та яки там родственники! - махнула рукой она. - чоловик щэ в ту вийну пропав, сини у двадцятому дэсь пид Киевом поляглы...
Я помолчал, дивясь этой женщине, которая потеряла всю свою семью. Потеряла на войне. И, явно, муж ее воевал в австро-венгерской армии, а дети - в войске Пилсудского. Муж, скорее всего, пал от русской пули в Первой Мировой... Дети - от шашек буденовцев, гнавших Пилсудского от самого Киева до самой Польши... А вот она помогает мне, советскому партизану... Можно сказать, преемнику тех самых русских солдат и буденовцев...
- Вы, бабушка, утром соберите самое необходимое, - сказал я дрогнувшим голосом, - и уходите в лес. И людям, всем - кому можно доверять, передайте, чтобы уходили. В лес, по родственникам... Главное - чтобы не оставались здесь.
- Та куды ж я, стара, пиду? - всплеснула руками Кожешиха.
- Айнзатцкоманда приедет сюда, чтобы уничтожить село. - глядя прямо ей в глаза, я чеканил слова. - Повесят, а может и еще хуже, всех. Сожгут все. И правых, и виноватых.
- Та шо ж воны - нэ люды... - запричитала Кожешиха.
- Не люди. - кивнул я. - Это не те немцы, которые в четырнадцатом были. Это - не люди.
- Нэ пиду я. - покачав головоnbsp;- То там нэ просто фашисты булы, - продолжал тем временем Ян, - а таки, як ти, шо мы з нымы в Синному былысь. 'Эсэсы'. Так от. Зибралы воны всих хто в сэли був, и говорять - 'комунистам та евреям выйты'. А нихто ж нэ выходыть. Эсэсы тоди сами людей почалы обырати. Нэ знаю, як воны обыралы - та дэсь з десяток людей набралось...
й, махнула рукой бабушка. - Людям передам, а сама - не пиду. Пожила вжэ свое. А як вбьють мэнэ, то на тому свити хай чорты йих за цэ лишний раз вилами штрикнуть!
- Бабушка, самоубийство - это тоже грех. - напомнил я. - В лесу вы может выживете, а здесь...
И самое паскудное - я не мог ей указать на то место, где расположился наш отряд, а она даже не попросила у меня этого. Я ведь и самnbsp; понимаю, что обрекаю эту старушку на верную смерть... Сколько
