результатами. Слишком мало он знал о брате Нерожденной. Вернее сказать - ничего не знал. Лишь только его прихоть заполучить в свое распоряжение тресаиров была определена относительно четко, а вот причина этого желания оставалась сокрытой. Поэтому Лутарг даже не мог предположить, для чего понадобился Нерожденному, причем надобность эта была настолько острой, что мужчина не побрезговал отправить предателей в Антэлу и заставил их выкрасть Литаурэль.
Очутившись на площади перед храмом, Лутарг пожалел о том, что не додумался найти постоялый двор и оставить там жеребца. Упреки, которые сыпались на него со всех сторон, молодого человека не волновали, а вот отсутствие возможности подойти поближе - очень. Для того чтобы оказаться в первых рядах и хорошо видеть происходящее, нужно было оставить вороного. Вместе с ним прорваться через плотно стоящее людское море - задание невыполнимое. Поэтому выходило, что все, чем мог довольствоваться Лутарг в данной ситуации - задние ряды, где давка не была столь интенсивной.
Рассматривая поверх людских голов здание храма и непосредственно святилище, Лутарг думал о том, что вблизи они еще более невероятны, нежели издалека. Возвышаясь надо всем остальным, подобно остроконечному пику, белоснежная башня странно притягивала взгляд. Чтобы оторваться от ее созерцания, молодому человеку приходилось напоминать себе, для чего он прибыл сюда. Настолько чисто-белого камня Лутарг никогда не встречал. И не только камня, он даже подобной крошки в каменоломнях не находил, а уж там ему пришлось повидать многое. Издали поверхность камня казалась гладкой и равномерно сияющей, сейчас же, молодой человек был убежден, что вся башня - от основания до пика - покрыта затейливым узором, и именно он вспыхивает и сверкает в лучах полуденного солнца.
Это зрелище завораживало. Даже появилось желание дотронуться до искрящегося монолита, и Лутаргу пришлось тряхнуть головой, чтобы отогнать его.
Пока молодой человек рассматривал башню, гул на площади стих, и людская толпа замерла в напряженном ожидании. Складывалось ощущение, что кто-то незримый подал сигнал, и все вокруг, кроме него и Исата, остолбенели. Выискивая причину народного преображения, Лутарг заново оглядел стены храма, крышу, надеясь узреть того, чье появление привело к подобному результату, но ничего нового не заметил. Рианиты тем временем продолжали вести себя, словно каменные изваяния. Теряясь в догадках, молодой человек посмотрел на стоящего рядом мужчину. Его взгляд был устремлен куда-то вверх, и, проследив за ним, Лутарг увидел, что верхняя часть святилища пришла в движение, и на ее белокаменной поверхности - у самого пика - появился черный ободок. Затем от него ручейком протянулась тонкая нить к середине башни, где уже образовался арочный проем. В тот момент, когда стрела коснулась импровизированной двери, ободок и стрела полыхнули огнем, а в проеме появилась фигура в белом, площадь взорвалась ликующими криками.
Громоподобное 'Неизменный!', вырвавшееся одновременно из сотен уст, оглушило Лутарга и до жути перепугало вороного. Жеребец всхрапнул, попятился, вращая выпученными в страхе глазами, а на повторном оре и вовсе встал на дыбы. Мгновенно стало понятно, отчего ранее люди косились на него. Животных в таком случае предпочтительнее держать подальше от народных гуляний, чтобы избежать неоправданных жертв.
Пока Исат пританцовывал на задних ногах, передними рассекая воздух, молодой человек успел оттолкнуть двоих рианитов, находящихся в непосредственной близости от массивных конских копыт, затем повис на загривке жеребца, понуждая его опуститься на землю. Вороной послушался не сразу. Лишь только, когда Лутарг сумел обхватить руками его шею, конь встал на все четыре ноги, навалившись на мужчину свои весом, но при этом продолжал нервно похрапывать и бить задом, словно намеревался сорваться с места в карьер. Ласковые слова, призванные успокоить животное, потонули в очередном вопле толпы, и молодому человеку пришлось усилить захват, чтобы не дать жеребцу взбрыкнуть повторно.
Лутарг сдерживал вороного, покуда седьмое по счету 'Неизменный' не прогремело над площадью. Далее вновь воцарилась неестественная тишина, и когда Исат перестал выказывать признаки страха, молодой человек позволил себе взглянуть на башню.
Она пылала. От основания до пика. Дорожки живого пламени устремлялись от подножия к небесам, чтобы собраться в полыхающий костер на вершине. Даже при свете солнца зрелище было впечатляющим, завораживающим.
Но не гигантский факел приковал к себе взгляд Лутарга, а фигура в белых одеждах, которая, раскинув в стороны руки, парила над храмом и, будто бы, звала его к себе.
Глава 19
Завывания ветра, дробь капели, стоны старого дома - мелодия, по обыкновению рвущая нутро. Ей аккомпанировали ускоренный стук сердца ипульсация крови в висках. Все как всегда! Привычно. Угнетающе. Больно.
Выбравшись из-под мехового покрывала, вопреки иступленной мольбе все также неспособного укрыть ее от прошлого, Кимала села на постели и, привалившись спиной к стене, устремила взгляд в потолок - туда, где удерживаемая вьюнами висела замызганная кукла дочери. Ее потрепанный вид не был следствием чрезмерной любви или частого использования. Не детские руки взлохматили соломенные волосы и покорежили плетеное тельце, а время - безжалостное время, постепенно стирающее блеск новизны и приводящее в упадок все, что попадает в его когтистые лапы. То самое время, которое, капризничая, играет людской памятью и по желаниювоскрешает либо яркость счастливых моментов, либо череду болезненныхвоспоминаний, таких, что сейчас терзали бывшую служительницу Алэам.Терзали по обыкновения яростно и жестко, выуживая из глубокого колодца былого самые мучительные мгновенья, посыпанные прахом разбившихся надежд. Они изводили ее кисло-сладкой пыткой, мучили терпким запахом гниения, оставляя на языке горьковатый привкус тлена: обыденность дождливой поры - привычная, но непереносимая.
Это была их первая зима в Алэамских горах. Цикла не прошло, как Кимала с близнецами поселилась в новом доме, и на земли четырех родов пришли первые заморозки. В те дни они были невидалью, погубившей урожай и оставившей люд без запасов на зиму. За три дня пики укрылись белоснежными шапками, а низины размыло дождем так, что добраться до поселения Огненных стало невозможно. Кимала с детьми оказались отрезаны от внешнего мира, замурованные непогодой в стенах собственного жилища. Именно тогда новоиспеченная мать, изыскивая способы занять приемышей, смастерила первую и последнюю в своей жизни куклу.
Она ночи просиживала у очага за непривычным для себя занятием. Вслушивалась в мерное дыхание спящих детей и мечтала однажды утром порадовать названную дочь. Надежда согревала, подпитывая веру - прощение близко. Убеждала, что дети - суть биения сердца, не только ее - мира.
В тусклом свете догорающих палений она училась быть матерью, сжигая испорченные заготовки и начиная заново. Злилась на себя, бросала и вновь принималась скручивать податливые веточки в подобие человеческого тела. Раз за разом с аппетитным чавканьем огонь поглощал кособокие фигурки, и так - пока Кимала не осталась довольна результатом.
Глаза Рианы напоминали бездонные синие озера, когда приемная матьпреподнесла ей игрушку. Маленькие пальчики ощупали плетеный стан, подергали солому торчащих волос прежде, чем девочка с сокрушающей серьезностью произнесла: 'Не живая', - безжалостно растоптав угольки надежды, что теплились в душе Кималы. Ненужным хламом итог бессонных ночей остался лежать на полу, как напоминание об усердии и желании удивить, а близнецы вновь занялись друг другом и разноцветнымикамушками, принесенных в дом до того, как ненастье разверзло небеса. У Кималы же почти опустились руки.
Та зима стала для всех настоящим испытанием. Дети присматривались к ней, она - к ним. Жили как будто обособленно - Кимала сама по себе, брат с сестрой в собственном мире - только совместные трапезы и ночной сон ненадолго стирали установленные границы. Все что объединяло их -стремление бывшей служительницы Даровавших жизнь прорваться сквозь скорлупу, что стерегла непонятный для нее мирок
