приемышей. Занятие сложное, практически невыполнимое. Они не позволяли ей проникнуть в него, и сами не казали оттуда носа, довольствуясь обществом друг друга. Любое поползновение с ее стороны встречалось предостерегающим рычанием сестры и брата, и еще более обостряющимся отчуждением.Казалось, они проверяют ее на прочность, оценивая глубину привязанности и терпения.
Все переменилось с приходом весны. Что именно произошло, отчего близнецы изменили свое отношение к ней, Хранящая чистоту так и не узнала. В один миг они поменялись ролями, и уже не Кимала робко стучится с закрытые двери детского мирка, а приемыши, держась за руки, разыскивают вход в пределы ее души.
Долго стараться им не пришлось. Хватило единственного букета вешних цветов, чтобы навсегда завладеть ее сердцем. Дети принесли его под вечер, когда Кимала, волнуясь, поджидала их возле хижины. Уже смеркалось, и странное томление в груди выгнало ее на улицу, принудив забыть об ужине и остальных делах. Она все глаза проглядела, выискиваясредь зеленеющей поросли кустарника яркие пятна повязок. Всякий раз, выпуская близнецов из поля своего зрения, Кимала обвязывала их шеи красными лоскутами, чтобы иметь возможность быстро отыскать приемышей в случае необходимости.
В тот день она впервые по-настоящему испугалась за них. Ярких пятен не было видно на фоне серо- зеленого пейзажа, и в груди юной матери забилась тревога. Она принялась звать близнецов, ругая себя, не зная, что делать и куда бежать. Уверенность, что Алэамы присматривают за ними,вдруг исчезла, растворившись в волнах паники. Ее встревоженный зовотбивался от скал и, приправленный ехидством насмешки, возвращался обратно без ответа. Глаза заволокла пелена слез, превращая реальность в бесформенные пятна.
Именно сквозь эту грязно-серую мешанину Кимала узрела приближающихся детей. Они бежали к ней с одинаково счастливымивыражениями на лицах. Пальцы сплелись с пальцами в неизменном единстве, а в свободных руках зажаты короткие стебли, украшенные бело-фиолетовой шапкой первых крокусов с редкими звездчатыми глазками желтых подснежников.
Кимала поерзала на постели, жадно наполнив грудь воздухом, будто только что вынырнула из бездонных озер сияющих детский глаз. Ноздри щекотал душистый аромат цветов, и губ женщины коснулась грустнаяулыбка. Самое сладкое благоухание в ее жизни. Самое горькое воспоминание. Она даже отругать не смогла их тогда. Сил не хватило.Только схватила в охапку, зарывшись лицом в пахучие головки первоцвета, и плакала: от облегчения, радости, того, что они целы и рядом с ней.
Улыбка, кривящая губы женщины, стала еще печальнее. В носу засвербело от подступающих слез. Шмыгнув, Кимала потерла глаза. В ушах звенел успокаивающий шепот: 'Не надо плакать, мама'.
Мама… В тот момент она стала ею - милостью и проклятием Даровавших жизнь. Близнецы сочетали в себе и то, и другое: вот только благословение оказалось недолгим, а расплата растянулась на бесконечно долгое время.Сейчас от радости остались крупицы, а несчастье разрослось до неимоверных размеров. Кимала опустошила себя, отдав всю любовь и нежность, которые имела, а взамен получила лишь воспоминания: жгучие, кислые, местами с горчинкой и едким привкусом полыни, но никогда - никогда абсолютно счастливые. В любом из них обязательно присутствоваларожденная знанием печаль. Глубокая, разъедающая душу грусть - она вырастила тех, кто окончательно разрушит ее мир.
Вернее, уже разрушили. От великих четырех племен осталась лишь горстка поселений Огненных, давно забывших традиции и заповеди Даровавших жизнь. Их память оказалась слишком короткой и не выдержала испытаний, а жизнь Кималы слишком длинной, чтобы увидеть еще и это - окончательное исчезновение Алэам.
Присутствие… Едва Нерожденный вошел в святилище, оно взорвалось в нем: близкое, зовущее, волнующие, рвущее внутренности яростнее, чем когда-либо. Гул толпы на площади отошел на задний план. Предвкушение праздника - тоже. Все покрылось дымкой, потеряло значение, осталось лишь ощущение почти позабытой близости: двуликой, раздирающей, жадной.
Это было странно быть с ним, в нем, им - не только через кариал. Быть выше и одновременно растоптанным. Подавлять и оставаться распятым на столпе жажды получить большее. Ощущать единение с Рианой в каждой его частице. Не представлять… видеть, на что они способны вместе. От этого захватывало дух.
За время, минувшее с их последней встречи Риан отвык от прожорливых вспышек перетекания стихий, которые соединяли его с Рьястором, а через него с сестрой. Забыл, каково это - делиться. Сейчас близость щекочущим прикосновением пробегала по телу, вызывая желание встряхнуться, потереть ладонями кожу, чтобы разорвать связь - навязчивое напоминание о том, почему Риан изначально сторонился сына.
Тогда он боялся ослабить себя. Умник! Опрометчиво считал, что до полного проявления стихий мальчишка не заслуживает внимания. Стоило быть ближе! Неосмотрительно было вверять малыша заботам сестры! А доверять ей самой - безрассудно!
Но, в те времена он не знал об этом. Он верил, что они с сестрой едины. Навечно вместе. Считал, что ничто на свете не способно разлучить их, даже они сами. А потому Нерожденный не ожидал предательства. Был слеп! Глух! И любил тогда. Не бог - мужчина! Самый настоящий слепец!
Руки Риана дрожали, когда пламя оплетало канву и рвалось ввысь. Кончики пальцев покалывало от желания призвать. Кариал манил, приглашал и упрашивал, зазывал сиянием собственного счастья. Его радость от единения с духом плескалась через край, желание поделиться ею - слепило. Медальон требовал прикосновения хозяина. Жаждал его, но творец молчал, скрипя зубами и перебарывая себя.
Заклинанием твердя: 'Не время', - Неизменный ступил на выдвижной мост.
'… сам придет…', - стучало сердце.
'… придет…', - пульсировало в висках.
'… сам…', - вторило дыхание.
- Ко мне, - шепнули губы, когда каменный уступ нырнул вниз, а приветственный вой толпы увяз в первозданной тишине.
Паря, Риан мечтал рухнуть вниз, туда, где взбрыкивал жеребец, и недоуменно расступалась толпа рианитов, готовя путь для его сына. Где хранитель Рьястора боролся с собственными страхами, которые появление Неизменного вытягивало из человеческих душ.
День Воздаяния - когда каждый пришедший на площадь человек может избавиться от болезненных воспоминаний, отпустить их. Нерожденный позволял своим подданным быть счастливым. Их счастье являлось для него залогом преданности, а преданность - отражением любви. Он давал рианитам то, о чем они мечтали, и потому имел над ними безграничную власть. Страх и воздаяние - две равноценные основы, на которых зиждились его отношения с подчиненными.
Едва увидев парящего человека, Лутарг уже не смог оторвать от него глаз. Он оказался захвачен им, коконом оплетен колышущимися белыми одеждами. В груди разрасталось впечатление, будто сам он принадлежит этому мужчине, а тот в свою очередь является его смиренным рабом.
Откуда оно взялось, Лутарг объяснить не мог, да и не хотел. Так же, как не хотел слушать Повелителя стихий, тревожно притихшего под кожей. Как ни странно, дух не искал выхода - а именно такой реакции ожидал от него Лутарг при встрече с Нерожденным. Он не рвался мстить, хотя имел для этого все основания. Не торопился проявить себя каким-либо образом, и ни в коей мере не пытался воздействовать на молодого человека. Рьястор молчал, позволяя Лутаргу все больше подпадать под гипнотическое воздействие парящей фигуры.
Эта фигура, ее зов, оплетали его воспоминаниями - теми, что Лутарг вырывал из себя с корнем. Рвал, скрипя зубами, наплевав на чувства и память. Не с ним! Не было! Никогда!
Кольца… Один к одному… Цепь… Ножка кровати…
Металл на ноге плотно прилегает. Он трет при каждом движении, давит, сплевывая кожу, жует мясо, предвосхищая новую порцию боли.
Лутарг дернулся, отступая. Внутри что-то зашипело, взорвалось, говоря, что смысл ускользает. Нечто
