смертью и перед Конрадом Рихтером. Если он кого-нибудь боялся, так разве что своего вавилонского Явтушка, но это уж был и страх совсем другой, чисто вавилонский, в лабиринтах которого философ давно освоился. Ибо кто же видит свои Афины лучше, чем видел их Сократ, пусть даже с помощью собственной жены. Правда, у Фабиана не было такой супруги, как у Сократа, но с него хватало и Явтушка, через которого он улавливал все тайные движения Вавилона.
Глава ДЕВЯТАЯ
Мальва все-таки пришла к ним летом, в самую жатву, поздним вечером, только утихла за Глинском молотилка, которую по ночам полиция охраняла от партизан. В округе уже было уничтожено несколько молотилок — в Овечьем, в Чупринках, в Белой Гати, вот оккупанты и берегли эту, глинскую. Бруно Месмер все носился по селам и требовал: хлеба, хлеба, хлеба! — для армии, которая как раз рвалась к Волге, на Сталинград. Месмер издал приказ, чтобы шеф гестапо расстреливал каждого, кто украдет на поле или на току хоть один килограмм хлеба, который теперь весь, до последнего грамма, принадлежал великому рейху, как, впрочем, и все на этой земле. Приказ читали на крестьянских сходах, вывешивали в управах, распространяли листовками, а хлеба в амбарах не становилось больше, и оккупанты были в ярости, закрыли все действующие мельницы, даже ветряки, учиняли показательные расправы в селах, но от этого только крепла круговая порука крестьян и росла ненависть к захватчикам. То тут, то там появлялись партизаны, разоружали полицейские посты, сжигали молотилки, раздавали хлеб, уже лежавший в амбарах, а с помощью цепа рейх не особенно то наестся. И только вот эту глинскую молотилку словно кто то оберегал. Месмер любил с наступлением вечера открывать окно за колючей проволокой и слушать, как гудит молотилка — днем ее не была слышно, а вечерами гул доносился до гебитс-комиссариа та, вселяя покой и обещая еще одну из немногих спокойных ночей в этом «глинском аду», где и Месмер, и вся его рать жили во все большей тревоге. На совещании, которое провел Геринг под Винницей, в своей ставке, не как рейхсмаршал, а как шеф по вопросам экономики, Месмера обозвали фантазером. Еще бы — сидит на лучшем в мире черноземе, а пшеницы с этого чернозема не хватает даже для того, чтобы прокормить его, Месмера, челядь и охрану. А еще стремится в Вавилон, вместо того чтобы сровнять этот Вавилон с землей и посадить там на будущий год сахарную свеклу. После этого Месмер забросил свои архитектурные замыслы касательно арийского Вавилона и стал смотреть на вещи реальнее, становясь в собственных глазах ординарным, тупым гауляйтером, таким же, как все, кого он знал по соседним гебитскомиссариатам. Расстреливать, вешать, громить и нисколько не думать о будущем освоении этих земель для победителей, то есть для него и его подчиненных.
Он уже который раз интересовался у Рихтера, где та птица, которой он, Рихтер, дал пароль и которая обещала прийти к ним с данными о большевистском подполье. Рихтер сказал, что, как видно по всему, она удрала из района, будь она здесь, его люди — а они есть во всех селах — уж наверно напали бы на ее след. Допустим, она ушла из района. Но кто же тогда возглавляет подполье? Кто пускает под откос поезда, жжет молотилки, разоружает полицейские посты и, как ни неприятно сознаться, угрожает самому Глинску? «Мы с вами, — сказал Месмер, — сидим за колючей проволокой не как победители, а как заключенные, мы даже молотилку можем слушать только ночью через открытое окно, а днем я боюсь приближаться к ней, не зная точно, кто на ней молотит: крестьяне для нас или партизаны для себя. Если так будет продолжаться, мы с вами, Конрад, вынуждены будем оставить свои посты и попроситься на фронт». И он спросил шефа гестапо, не приходило ли и тому в голову что-нибудь подобное?
Разговор происходил за ужином, при Варе, которая подавала на стол. Гестаповец был заметно возмущен такой откровенностью начальства в присутствии этой глинской служанки, очутившейся здесь благодаря Шварцу, который и сам не до конца ясен — в Зальцбурге не знают его, никакой Шварц никакого похоронного бюро там никогда не держал, так что это не более как одна из легенд, а между тем здесь — и это проверено — он ходил в начальниках и разъезжал на машине, тогда как более крупные руководители удовлетворялись экипажем. Рихтер завел досье на Шварца, где, между прочим, были такие строки: «Австриец, в котором нет ничего ни австрийского, ни немецкого, а произношение напоминает фырканье старой клячи. Ио у него перед нами преимущество: он знает местных жителей и дороги. Месмер считает его находкой, а я подозреваю, что это замаскированный враг рейха».
На другой день Мальва уже знала содержание этого, подслушанного Варей разговора, знала от Шварца, который с тех самых пор, как Мальва от безвыходности упомянула его, совершенно серьезно считал себя членом подполья, то есть одним из тех, кого назвал Вали гуров, хотя тот на самом деле забыл об австрийце, верно, потому, что Шварц беспартийный. А между тем услуги его были неоценимы, и этот приход Мальвы, столь запоздалый для оккупантов, также состоялся не без его, Шварца, содействия. Шварц предчувствовал, что Рихтер вот вот разоблачит его, и подтолкнул Мальву к немедленным и решительным действиям.
И хотя самой Мальвы при этом не было — ее считали слишком хрупким существом для налета на Глинск, но ее имя и ненависть и ее пароль были с людьми Ксана Ксаныча, который отважился на отчаянную операцию: взятие Глинска. Партизаны въехали в Глинск на самых обыкновенных телегах для снопов под видом молотильной бригады, которая как раз об эту пору каждый вечер возвращалась с поля, без единого выстрела доехали до центра, а там, оставив возы, вихрем обрушились на гестапо, гебитскомиссариат и полицейскую казарму, которая сдалась почти без боя.
На одной из таких телег они и привезли в лес шефа гестапо, босого, без пояса — он пытался бежать, и его захватили в чем был. Месмера в Глинске не застали, тот, в сопровождении нескольких гестаповцев, отбыл в Шаргород проводить совещание зондеркомендантов. Всю ночь партизаны шагали за возом, нагруженным оружием и провиантом, прибыли в Грабысько на рассвете, а оттуда еще километров пять тянулись лесом, и Мальва, так и не дождавшись их, пошла отдохнуть в сторожку лесника, куда не раз этим летом захаживала.
Ксан Ксаныч разбудил ее, да она, собственно, и не спала, не успела уснуть. Напугал — настоящий гестаповец, весь в ихнем, одни глаза да усы наши. И сапоги разбиты — досталось им этой ночью.
— Все подтвердилось? — спросила Мальва.
— Подтвердилось. Месмера нет — он в Шаргороде, полиция тоже в разгоне, на всю казарму было человек шесть семь, остальные стерегут молотилки на полях, зернопункты в глубинках, словом — в разгоне. А этот, — он кивнул головой на дверь, — был на месте. Как раз за ужином застали.
— Живой?
— Живой… Ангелом прикидывается. А в детей сам стрелял… Я видел из окна больницы, как все это происходило. Тот сидел в кресле… Гебитс… А этот стрелял. Потом ходил, как привидение. Достреливал…
— А наши хоть все?
— Все. Мы на них — как снег на голову. Въехали на возах и через весь Глинск. Никто и «врешь» не сказал. Без разведки, безо всего. Прямо с молотьбы на бал. Пи лип Шуляк не поверит, что мы Глинск взяли. Он то на Рогачин нападал, да не взял.
— Снимите эту гадость! — Мальва показала на фуражку с орлом.
— А верно, даже голова разболелась… — Он положил фуражку на полочку. — Пусть лежит, может, для дела пригодится.
Мальва вышла без платка, седая, правда, надела сапоги, хотя и не знала, что Рихтер босой. Он, узнав ее, вскочил с лавки, низко поклонился. Лицо его за ночь обросло щетиной, глаза запали, смотрели на Мальву умоляюще. Мальва не выдержала этого взгляда, показала рукой на лавку, чтоб сел. Он поблагодарил. За что же тут благодарить, подумала она, невольно улыбнувшись. Человек. Хочет жить… А те все разве не хотели?.. А те, кого он еще отправил бы на тот свет, — не хотят? Быть, жить, радоваться, влюбляться… Он снова умоляюще сложил руки, сколько невинности в этом жесте, в этих руках. А сколько жизней еще прошло бы через эти руки? И сколько смертей… По каким же законам в обычном человеке, вот таком босом, беспомощном и даже несчастном, быть может, глубоко несчастном в эту минуту, сформировался палач, да так и живет в нем, живет годами… Живет сознательно и убежденно, узаконенный
