Казнь Николая Гумилева. Разгадка трагедии

помощи той же самой игры с диалектикой прикосновенности/соучастия 'профессорская группа' ПБО могла, теоретически, распространяться до бесконечности по методу 'карточного домика' (что, в общем, потом и случилось).

Предусмотрительный Агранов загодя готовил новое поле деятельности.

Вторая категория гораздо интереснее: по ней мы можем судить, какую решающую улику выделил Агранов, анализируя показания Таганцева, для обеспечения неотразимой доказательности того, что прикосновенность Гумилева к заговору является по мотивам не 'прикосновенностью', а 'соучастием'.

Эта улика — упомянутые Таганцевым 200 000 рублей, переданные Шведовым Гумилеву.

Заметим: денег при обыске у Гумилева не нашли. Согласно отдельно приложенной на л. 13 'Дела' 'Талона квитанции' за № 6413 'денег советских' в комнате поэта было обнаружено 16 000 р., а также 'старинных монет' — 1 зол. 48 у.<нций>[155]. Но Таганцев показал, что 'на расходы Гумилеву было выделено 200 000 советских рублей', и Гумилев это подтвердил, очевидно, считая факт получения и хранения денег (ведь он же взял их 'на всякий случай и держал их в столе, ожидая или событий, то есть восстания в городе, или прихода Вячеславского, чтобы вернуть их…'[156]) достаточно 'безобидным' (ведь мы помним, что за хранение денег Национального центра Таганцев получил все ту же фатальную 'двушку').

Но подтверждать факт передачи денег Гумилеву было ни в коем случае нельзя!

Это был 'прокол', за который и ухватился Агранов.

И вот почему.

В способность интеллигенции к активной подпольной борьбе Агранов не верил. Но взятие 'подпольных' денег на хранение или, наоборот, денежное вспомоществование подпольщикам активными формами борьбы не являлось. Подобные услуги были еще с дореволюционных времен традиционной для либеральной интеллигенции формой участия в деле 'освобождения России' (тогда, правда, 'от проклятого царизма'). Что-то подобное Агранов вполне мог ожидать и от членов 'профессорской группы' и, вероятно, особо ориентировал оперативников и следователей на 'финансовые проблемы' их будущих 'подопечных'. В отличие от времен царской сатрапии, когда денежные дела с революционерами (вспомним Савву Морозова!) практически ничем не грозили, в правовой ситуации, сложившейся в РСФСР к лету 1921 года, такое 'пассивное содействие' было смертельно опасным, в какой-то мере — гораздо даже более опасным, чем содействие активное. В том самом постановлении ВЦИК и Совнаркома от 17 января 1920 года, которое положило конец 'красному террору', специально оговаривалось, что оставляется возможность 'возвращения к методам террора' в случае 'возобновления Антантой попыток путем вооруженного вмешательства или материальной поддержкой мятежных царских генералов вновь нарушить устойчивое положение Советской власти'[157] .

Но ведь Шведов — эмиссар Парижа. Он едет в РСФСР по поручению врангелевского 'Союза освобождения России' и везет деньги Торгово-промышленного комитета! Поэтому любые его финансовые контакты — это именно та ситуация, при которой ВЦИК и Совнарком оставляют органам безопасности (и вообще — всем силовым структурам РСФСР) право не считаться с нынешними гуманными постановлениями и продолжать следовать методам 'красного террора' (т. е. — расстреливать и за 'прикосновенность').

Признавая, что он взял деньги от Шведова, Гумилев, во-первых, тем самым признал, что он участвовал в распределении 'материальной помощи Антанты', нарушающей 'устойчивое положение Советской власти', и, признав это, он поставил себя 'вне закона'. При этом дальнейшая судьба самих денег (т. е. хранились ли они в гумилевском столе или не хранились) никак на подобное 'убойное' заключение не влияла.

Собственно, после такого 'во-первых', 'во-вторых' не очень-то нужно. Тем не менее Агранов работает тщательно. Он получил в руки неотразимое оружие против Гумилева и не может допустить, чтобы оно дало хоть малейший сбой.

Во-вторых, Гумилев признал, что он получил от Шведова не просто деньги, но 'деньги на расходы, связанные с выступлением'.

Взять деньги можно по-разному. Можно, например, взять деньги на хранение у доброго знакомого, не зная, кто он такой в 'конспиративном' плане и откуда у него эти деньги (а может быть, только смутно подозревая 'нечто'). И так и заявить на следствии (что, по всей вероятности, сделал Таганцев, обвиненный в хранении денег 'Национального центра'), В этом случае, даже если передавший деньги был самим воплощением зверской души мирового капитала и исчадием империалистического ада, не что иное, как 'прикосновенность' обвиняемому не инкриминировать — за утрату бдительности.

Гумилев сам признал, что деньги передавали ему не на хранение, а в личное распоряжение и на конкретные 'контрреволюционные' цели. Это — конец. Это последний, недостающий Агранову штрих, завершающий созданное им художественное полотно 'гумилевского дела', последняя, удушающая жертву нить сотканной чудовищной паутины. И именно поэтому необходимо, чтобы 'ключевое' гумилевское признание было документально подтверждено. Желательно также подтвердить, что это признание не было самооговором (а показания Таганцева — клеветой), чтобы осознавший, в какую ловушку он сам себя загнал, подследственный не взял свои показания назад. Ведь сами-то деньги не обнаружены!

XIX

На наш взгляд, два весьма колоритных документа из тех, которые опубликованы В.К. и С. П. Лукницкими, несомненно попали в дело именно как улики, доказывающие наличие у Гумилева 'контрреволюционных денег'. Это — уже приведенная записка А. Н. Гумилевой- Энгельгардт 'котику' и расписка писательницы М. С. Шагинян (в будущем — классика советской литературы, автора жизнеописаний В. И. Ленина) в получении 27 июля 1921 года от Гумилева ссуды в 50 000 рублей[158].

Что касается записки, то смысл приобщения этого трогательного послания к 'делу' (что всегда вызывало особое недоумение исследователей) лежит на поверхности. В любой момент следователь мог предъявить неопровержимое документальное доказательство, что 'котик' не бедствовал. Живущий в крайности человек не будет 'бросать' продукты питания, как бы дурно они ни были приготовлены. Значит, деньги были. Расписка же свидетельствует о том, что Гумилев не только имел деньги, но и мог ими распоряжаться по своему усмотрению (деньги, отданные на хранение, — чужие деньги, порядочные люди в долг их, как правило, не дают).

'Получение денег от организации на технические надобности' станет финальным аккордом и расстрельного заключения по 'Делу Гумилева' и послерасстрельного перечня его преступлений в списке казненных 'таганцевцев'. Доказательство этого факта давало Агранову возможность сделать из Гумилева 'соучастника' заговора, даже если бы больше ни о каких его 'проступках' (пассивных или активных) известно не было.

Какую бы сумму он ни получил.

Кстати, о сумме.

Во многих гумилевоведческих работах о 'Таганцевском заговоре' было принято особо обращать внимание читателей, что Гумилев получил от В. Г. Шведова какой-то мизер. Это, как правило, использовалось потом в качества аргумента, подтверждающего вывод исследователя о 'несерьезности' ПБО. Подобное же утверждение содержится и в книге В. К. Лукницкой, где комментируется имеющаяся в 'Деле' расписка М. С. Шагинян: 'Для каких нужд М. Шагинян взяла у Гумилева 'заговорщицкие' деньги? Может быть, на картошку, а может быть на 10 почтовых марок (почтовая марка стоила в то время 5000 рублей, по теперешним меркам 200 000 — это 2 рубля)'[159]