Казнь Николая Гумилева. Разгадка трагедии

данном деле заботиться о безопасности РСФСР и ее властей Агранов вообще целиком предоставил семеновским головорезам, гонявшимся за головорезами из боевой группы ПБО и, кстати, к моменту активного аграновского старта уже почти всех посадившим (или — перестрелявшим).

У Агранова — совершенно иная, особая миссия.

Летом 1921 года Агранов 'обкатывал' созданный им по заданию партии механизм величайшей в истории машины правового и нравственного подавления личности. Масштаб был, как и полагается для обкатки, скромным, можно сказать, крошечным — всего чуть более восьмисот человек (именно столько людей так или иначе проходили по 'делу ПБО'), — но сам-то механизм мыслился для подавления целых народов, а в ближайшем историческом будущем — всего человечества. Преувеличения здесь никакого нет: после 'Таганцевского дела' именно Агранов по поручению Кремля будет главным планировщиком 'дела ЦК партии эсеров' (1922), 'троцкистского заговора' (1929), 'дела Ленинградского террористического центра' (т. н. 'убийство Кирова', декабрь 1934), а в 1936 году, уже в качестве комиссара государственной безопасности СССР и работника личного секретариата Сталина, — одним из руководителей 'Московских процессов'[161], а там, как известно, жертвы исчислялись уже десятками (если не сотнями!) тысяч и последствия — политические и социальные — имели планетарный масштаб. Поэтому с высоты поставленных перед ним задач конкретные судьбы всех фигурантов 'Таганцевского дела' были для взгляда Агранова столь же трудноразличимы, как трудноразличимы эволюции каждого отдельного муравья для взгляда наблюдающего за муравьиной кучей биолога. Разглядеть 'стилистику' индивидуального поведения каждой 'муравьиной персоны' — тот хромает, к тому вон хвойка прилипла, — можно, конечно, но… глаза очень устают, а, главное, для задачи исследования вовсе и не нужно. Интересен общий алгоритм поведения — в какую сторону побежали?..

Каких результатов добивался (и добился) московский куратор 'дела ПБО'?

Упоминавшийся однажды в нашем повествовании Л. В. Берман встречался с Аграновым 'в служебной обстановке' спустя два года после 'таганцевской эпопеи', когда процесс, запущенный в 1921 году, уже вовсю 'пошел' и Яков Саулович готовил очередную 'матрицу' 'дела ПБО' — 'дело эсеров'. Берману повезло: после встречи с Аграновым он остался жив и даже — спустя полвека, в 1974 году, — нашел в себе мужество по секрету кое-что из этой беседы рассказать. В частности, на случайно вырвавшийся у собеседника вопрос: 'Почему так жестоко покарали участников 'Дела Таганцева'?' — Яков Саулович спокойно ответил: 'В 1921 году 70 процентов петроградской интеллигенции были одной ногой в стане врага. Мы должны были эту ногу ожечь!'[162] Вот это и есть аграновские масштабы, это и есть его уровень: не отдельные люди, а минимум социальные группы. Агранов мыслил категориями стратегического социального моделирования.

Петроградская интеллигенция — активная социальная группа. Именно ее состояние определяло тогда общее состояние гораздо большей структурной единицы российского социума — всего населения Петрограда. Это состояние было неудовлетворительным, ибо в 1921 году контроль советских властных структур над фрондирующим Петроградом был ослаблен. 'Таганцевское дело' должно было стать инструментом воздействия на петроградскую интеллигенцию. С помощью этого инструмента следовало преобразовать ее в такое состояние, которое бы создавало оптимальные условия для возобновления жесткого управления и контроля. Для этого Агранов и ехал в Петроград в мае 1921 года, а вовсе не для 'шефской помощи' ПетрогубЧК в расследовании какого-то очередного заговора.

Добиться метаморфозы петроградской интеллигенции с помощью 'Таганцевского дела' Агранову удалось.

'Это был процесс, в свое время ошеломивший нас всех, — писала одна из современниц 'таганцевцев'. — Скольких жертв знали мы с мужем близко и сами были чудом спасены… <…> Аресты подготовлялись с изысканной ложью и особым зверством. За много месяцев росло чувство надвигающейся трагедии…'.[163] Описания жуткого, безумного страха, охватившего всех и вся после того, как 'расстрельные списки' были утром 1 сентября 1921 года расклеены на городских перекрестках, мы находим во всех без исключения мемуарах современников 'Таганцевского заговора'. Этот страх был качественно новым по отношению даже к кошмарам минувшей эпохи 'военного коммунизма'.

Ведь практически вся питерская интеллигенция тех лет была в той или иной степени недовольна коммунистическим режимом, была 'повязана' фрондой 1921 года.

И практически все знали новоявленных декабристов — Таганцева и его 'профессоров' — и им сочувствовали. А они вдруг были 'преобразованы' Аграновым, увы, не в 'декабристов', а в террористов.

И были 'показательно расстреляны' вместе с боевиками ПБО.

И — следователям ЧК теперь решать, кто 'сообщник' терроризма, а кто лишь 'прикосновенен' к нему, решать, так сказать, кто следующий в 'профессорскую группу'.

Страх разлагает и деморализует. Особенно разрушителен внутренний, перманентный страх, который англичане метко называют 'скелетом в шкафу'. Создав 'на базе' ПБО 'профессорскую группу', Агранов сумел подложить такой 'скелет' в 'шкаф' каждой петербургской интеллигентной квартиры, обитатели которой так или иначе были связаны в начале 1920-х годов с жизнью Дома литераторов и Дома Искусств, вращались в университетских и академических кругах.

Таковыми были почти все заметные питерские интеллигенты.

'Мерзко смотреть на болезнь, которой охвачены огромные толпы, — вспоминает свое ощущение от первого визита в Петроград в 1922 году Н. Я. Мандельштам. — <…> В Петербурге эта болезнь — мания видеть во всех стукачей — достигла самого высокого уровня'[164]. Агранов выполнил поставленную перед ним задачу. С 1921 года и до того момента, пока в ней доминировали представители 'поколения таганцевцев', петроградская интеллигенция была вполне управляемой.

Но 'петроградская интеллигенция' была в начале двадцатых годов лишь одной из многих активных социальных групп в сложной структуре советского общества. Эффективность воздействия на нее 'таганцевской методики' Агранова убедительно доказывала возможность решения куда более глобальной задачи — сделать жестко управляемым все общество. Просто у каждой из этих социальных групп — партийных, хозяйственных, аграрных, военных и т. д. — должна была быть своя ПБО с соответствующей 'профессорской' ('партийной', 'директорской', 'крестьянской', 'военной') группой'…

Вот о чем шла речь в августе 1921 года! И можно ли упрекать Агранова в том, что он еще и не уточнил: что же все-таки получил от Шведова Гумилев — ленту для пишущей машинки или для гектографа, и получил ли вообще? Более того — излишние доказательства 'конспиративной активности' Гумилева были бы даже и вредными для решения аграновской 'сверхзадачи'. Ведь, по его замыслу, Гумилев должен был быть расстрелянным в одном строю с боевиками ПБО не как собственно 'Гумилев'. Он должен был стать для петроградской интеллигенции одним из самых ярких и убедительных примеров того, что, 'невзирая на чины и лица', любая, даже самая незначительная (и даже — чем незначительнее, тем лучше!) прикосновенность кого бы то ни было к любому сомнительному с точки зрения советской власти сообществу может быть юридически истолкована правоохранительными органами этой власти как соучастие в терроризме и наказана самым страшным (чем 'страшнее', тем лучше — контраст впечатляет!) образом.

Вот как 'пример' Гумилев Агранова и интересовал. Вот в этой 'функции' он и был ему интересен.

Впрочем, нет! Конечно, не только в этой…

XXI