счастливым. Улыбка застывала на его губах, и задорные ямочки – на бледных щеках. Казак был красивый, и, наверное, веселый и добрый при жизни, и, наверное, его любили девки, особенно – за эти милые ямочки и доброту. И готовность заслонить чужого мальчика от смерти.
Ночь за ночью они летели на пулеметы и снова и снова умирали – за бога, царя и отечество. Ни разу не меняя выбор, сделанный однажды много лет назад.
Антон однажды подумал, что это, наверное, самое важное – что они ни разу за все эти ночи не передумали. Никто не остановился, не свернул в сторону, не спрятался за спиной товарища…
Антон смотрел, как их убивают. И думал, что Леха прав. И лейтенант – тоже прав. И, наверное, никак иначе нельзя…
Потом он помогал относить тела в лодки.
А потом делал то, что ему теперь почти все время снилось. Так, что он уже не мог разобрать, что было во сне, а что наяву.
Например, разговор с подпоручиком Ольховским.
Дед Хароныч, как его прозвал Леха, сказал верно: с каждым разом у них все меньше времени.
Сначала Хароныч справлялся один. Перевозил всех убитых на лодке на тот берег за несколько ходок. И успевал до рассвета, когда они начинали оживать. Потом река стала сопротивляться, лодка пошла хуже. В помощь старику отрядили прапорщика Дубко. Через некоторое время перестал справляться и прапорщик. Майор придумал попросить профессиональных гребцов.
Но теперь уже и Леха с Антоном на двух лодках едва успевали переплыть реку до рассвета.
Мертвецы начинали подниматься почти сразу, когда их укладывали на землю другого берега. Вставали, смотрели вслед лодкам. Иногда шли следом – подходили к самой реке. Но в воду не ступали.
Антону стало казаться, что они оживают уже во время дороги. Вздыхают и шевелятся за его спиной, укладываясь поудобнее. Обернуться он не решался.
А однажды подпоручик Ольховский встал за спиной Антона. Оперся холодной твердой рукой о плечо, вежливо сказал:
– Прошу прощения, – и перебрался через скамью, на которой сидел Антон, на корму. Уселся, подогнув длинные ноги, уронил руку на борт лодки. Пальцы у него были тонкие и белые, на одном блестела полоска кольца.
Антон продолжал механически грести, будто заведенный. Внутри у него стало холодно и пусто. Он почувствовал себя вдруг таким же мертвецом, как Ольховский. Мертвецом, который ночь за ночью делает работу, которую не успел доделать при жизни…
Подпоручик наклонил голову и внимательно посмотрел на Антона. Мягко спросил:
– Вы не устали?
– А вы? – Антон удивился, что сумел шевельнуть губами – и услышал свой невыразительный голос будто со стороны.
– Устал, – признался Ольховский.
В его глазах отразился свет луны, обычно невидимой за густым туманом.
– Тогда зачем… – Антон запнулся. Собственный голос казался ему чужим. – Зачем вы возвращаетесь?
– А кто это сделает, кроме меня?
– Что?
– Кто-то же должен спасти Россию. Я не уверен, что у меня получится. Но я хотя бы пытаюсь. А вы?
Антон не нашелся, что ответить. А еще, он так и не понял, спрашивал ли подпоручик лично его, Антона, или вообще – задавал вопрос всем живым?…
Антон рассказал про этот разговор Лехе.
– Интересно, – сказал Леха и надолго задумался.
– Может, приснилось? – с надеждой спросил Антон, устав ждать результатов его раздумий.
– А какая разница? – пожал плечами Леха.
– Что?!
– Ну, какая разница между сном и вот этим вот… то, что здесь…
– Ну, – засомневался Антон. Происходящее здесь по ночам и в самом деле напоминало кошмар. Антону иногда очень хотелось наконец проснуться и все забыть.
– Я имею в виду – между сном и жизнью. Или смертью и жизнью?
– Ты че, Леха? Знаешь? Величайшие философы не знали, а ты – знаешь?
Антон посмотрел на его улыбающееся лицо и подумал, что лейтенант Петя, может, не так уж и не прав.
А лейтенант Петя однажды сказал:
– Ты, Левитан, не обижайся, но твой Леха двинутый на голову.
– Кто бы говорил, – тихо буркнул Антон. Он обиделся.
– Разговорчики, – когда Петя вспоминал о субординации, его голос становился резким и скрипучим. Потом он подумал и неохотно добавил:
– Ну, мы тут все двинутые. Преимущественно. Что неудивительно при сложившихся обстоятельствах.
– А попроще можно?
– Куда проще? Один из гроба восстает по вторникам и пятницам, гордость советской академической гребли харонит помаленьку, я вам весла подношу. Ты с покойниками треплешься, Глуховской радугу по утрам смотрит. Один Дымко нормальный, но и тот пьет по-черному.
– Ну, это как раз нормально. Для сельской местности. Преимущественно.
– А в морду?
– За что?
– За снобизм и оскорбление старшего по званию.
– А Хароныч?
– Ну, он вообще чокнутый. Религиозный бред на фоне старческого слабоумия.
– А ты ему деньги зачем даешь?
– Ну, – Петя смутился. – Он сказал, иначе не получится. Когда предложил в первый раз их перевезти. Сказал, так положено. Думаю, он лучше знает.
– Неплохо он зарабатывает. А он вообще кто? Откуда взялся?
– Ну… взялся откуда-то. Я знаю? Хотите, попробуйте без него разок. И без денег. А?
– Не хочу. Не получится – ты будешь с ожившими казаками в моей лодке разбираться?
– А Глуховской? Он небось согласится? Предложить?
– Ты знаешь, Петя, он ведь совсем другой раньше был. То есть совсем раньше. Еще до того, как нас сюда перевели. Он из-за Ирины такой стал. Девушка у него была.
– Не дождалась, что ли?
– Вроде того.
– Бывает, – сочувственно ответил Петя и задумался о чем-то своем.
Леха по утрам действительно ходил смотреть на радугу.
Еще после той первой дикой ночи их «харонства» Леха, не упускавший ни одной мелочи, спросил у старика – мол, а как же кони? С ними-то как?
– И-и, соколики, оне сами по себе, того-этого, – ответил Хароныч.
– Совсем помирают?
– Зачем совсем? Сами уходят. Животная, соколик, всегда умней человека дорогу чует.
– Почему?
– Ну кто ж его знает, почему. Оне по-разному, человеки. Кто боится идти. У кого груз тяжкий – обида там или еще чего. Кто мыслит много, сумлевается – направо или налево, али вообще на месте погодить. А животная – чистая душа – встала и пошла себе.
– Так прямо и пошла?
– А ты, соколик, хочешь, сам погляди, если сумлеваешься.
Это было очень красиво. В предрассветных сумерках мост постепенно растворялся. Сперва исчезали
