Мария Галина
В плавнях
рассказ
Ночами над плавнями стояли сухие грозы, они были видны даже при свете луны, огромной и красной, и Янка боялась, что огненный змей подкрадется незаметно да и подпалит подсохшее сено. Хотя как раз к их подворью мало кто сумел бы подкрасться ночью незаметно, будь то даже огненный змей. Отец, что ни ночь, бодрствовал, вытаскивал из сарая лодку-плоскодонку, а под утро пригонял ее назад, тяжело груженную, так что мелкая волна перехлестывала через борта, и невесть откуда взявшиеся люди, темные и молчаливые, на рассвете сновали меж клубов тумана, заволакивая мешки в сарай. А то сразу грузили их на подводу, и мохноногая низенькая лошаденка, тяжело вздыхая, трогалась с места и исчезала за амбарами, там, где шла в две колеи пыльная дорога. Лето, говорил отец, прихлебывая рыбный суп и отламывая от темной краюхи, самое что ни на есть горячее время, лето кормит зиму… А в последнее время лодка и в плавни уходила не пустая - тихие люди, худые, со сбитыми ногами, с котомками за спиной, приходили вечером и торопливо, виновато ели то, что выносила им Янка или мать, - ели на крыльце, потому что мать не пускала их в дом. А в доме завелись вещи, каких раньше не было; например, часы с кукушкой, которая, выскакивая из своего окошечка с дверками, кричала противным голосом. Серебряный половник. Портсигар с вензелем. Тяжелый гранатовый браслет, который мать надевала теперь по воскресеньям.
Владек-дурачок однажды напугал ее, разглядывая красивую шаль набивного шелка, которую она накинула на плечи. Даже сейчас шаль пахла каким-то чужим запахом, душным, сладким, тревожным.
- Думаешь, твой батя увозит их куда? - сказал он, хихикая. - Перевозит на ту сторону? Вот тебе, Янка, он гроши с них берет, а сам завозит подальше в плавни и - концы в воду. Там, на дне, мертвяки лежат, ох, сколько мертвяков, - говорил он, тараща белые глаза.
- Замолчи, дурень! - сердито закричала Янка, но дурачок только отбежал и теперь хохотал, скаля щербатые зубы.
Янка, хотя и взрослая, расплакалась и побежала к отцу.
- Батя! - кричала она на бегу. - Что он говорит?! Что он говорит такое ужасное!
Батя, узнав, помрачнел, но не рассердился, а погладил по голове жесткой ладонью с мозолями от весел.
- Может, кто так и делает, Янка, - сказал он серьезно, - но я - нет. Грех это. Живые же души. А я не душегуб какой-то. Я честно. Может, им там пощастыть, бедолагам.
- Где? - спросила она тогда.
- На другом берегу.
Она поверила, хотя среди новоприбывших встречались и противные. Например, одна дамочка, которой она вынесла на крыльцо кринку с молоком, отказалась пить.
- Вы кладете в молоко лягушку, чтоб не скисало, - сказала она, брезгливо сморщив тонкий нос. - Как это можно?
- Зачем? - удивилась Янка. - У нас хороший погреб.
Но дамочка так и не поверила.
А один раз река принесла человека. Как раз когда они удили рыбу с мостков, вернее, батя удил, а Янка чистила, потрошила и полоскала в реке. Ее тень плясала на зеленой мутной воде, и, если приглядеться, было видно, как по рыхлому дну медленно-медленно ползет ракушка-перловица.
Лодка, вертясь, выплыла из-за островка, заросшего ивами. Отец, хлюпая болотными сапогами, подошел к лодке, подтянул ее багром и заглянул внутрь. Янка, перевесившись с мостков, тоже заглянула, вытянув шею и одновременно боясь, что увидит что-то очень страшное и неприятное. Мертвяка, например.
Человек и правда лежал в лодке лицом вверх, закрыв глаза. Волосы его шевелились в воде, которая всегда скапливается на дне лодки, на них налипла серебристая чешуя плотвичек.
- Ой! - сказала Янка и непроизвольно поднесла руку к губам.
- Та нет, - сказал отец, - он живой. Дышит…
Он подумал и толкнул лодку багром, чтобы ее закрутило и унесло в дальние темные водовороты, но Янка с неожиданной для себя самой резвостью прыгнула в воду и вцепилась в борт.
- Ты ж сам говорил, батя, грех это…
- Ох, Янка, - приговаривал отец, выволакивая лодку на берег, - допрыгаешься. Дурные люди сейчас по земле ходят, а ну как он один из них?
- Он не может быть дурной, - возразила Янка. - Смотри, молодой какой…
- Так что, что молодой? Ну ладно, не он дурной, другие дурные… Придут, найдут его… Опасно сейчас раненых укрывать, Янка.
Тем не менее они переложили раненого на брезент и оттащили его в сарай, где лежала груда матрасов, набитых подгнившей соломой. Если кто из тихих ночных людей почему-то задерживался, то ночевал он тут, в сарае.
- Зачем его - в лодку?..
- Ну… не хотели, чтоб нашли у них мертвяка, - сказал отец, запаливая цигарку. - Подстрелили и пустили по реке. А придут за ним - где такой-то? А нет такого-то. И не было никогда.
- Что он им плохого сделал?
- Не знаю, доча. Сейчас все делают друг другу плохо. Время такое.
Новый человек лег на матрас и лежал так, приоткрыв сухие черные губы, пока она поила его молоком. Через несколько дней он уже держал кружку слабыми тонкими пальцами, накинув для тепла на плечи кожаную куртку с дыркой на рукаве.
Ночами продолжали полыхать сухие зарницы, и в воздухе стоял железный острый запах.
Еще через день новый человек, сидя на солнышке у сарая и грея раненое плечо, спросил:
- Тебя как зовут?
- Янка.
- А меня - Никодим.
- Ты городской? - с замиранием сердца спросила она.
- Городской.
- А что сейчас в городе?
- Разруха. Голод. - Он поморщился. - А вы не хотите отдавать зерно пролетариату.
- Кому?
- Голодающим рабочим.
- У нас нет зерна, - сказала она. - Только чтобы самим прокормиться. И еще на сев. Если отдать все, что же мы будем делать весной?
- Но в городе голодают, - сказал он возмущенно. - А у вас типично кулацкая психология. Не сознаете серьезности момента.
Он взмахнул рукой, но тут же поморщился и уронил ладонь.
- Это ты ничего не розумиешь, - сказала она сердито. - Ты и не работал по-настоящему никогда. Вон какие пальцы белые. Ты кем в городе был?
- Наборщиком.
- Это что такое? - Она прыснула в кулак, непонятное слово показалось ей смешным.
- Ну, буквы. Есть специальная рама, туда ставят буквы. Надо, чтобы быстро. Они из свинца. Свинец вредный.
- У нас грузила из свинца, - сказала она. - И ничего они не вредные. А зачем буквы?
- Чтобы печатать книжки. Газеты.
- Зачем нужно так много книг? Вы что, городские, все время читаете?
