Рифмуется с радостью

друга; широко известны строки Н. Глазкова:

Я на мир взираю из-под столика.

Век двадцатый – век необычайный.

Чем столетье интересней для историка,

Тем для современника печальней.

Соввласть, старательно и беспощадно пропалывая дореволюционную историю, вымела мыслителей, сгубила духовную, религиозную культуру, уничтожила цвет нации, насадила хамское презрение к прошлому. Б. Васильев в итоговой книге, анализируя большевистскую эпоху, делает несколько неожиданный вывод: нами 70 лет правили оккупанты. В пору работы над романом «Были и небыли» он задался целью выделить характерные явления, сопровождающие иноземное иго; специально созванный в Болгарии, стране, пережившей кровавый опыт турецкого владычества, семинар историков сформулировал эти признаки: 1) геноцид против коренного населения, 2) поголовное уничтожение национальной элиты (дворянства) и 3) унижение основной религии, церквей, монастырей и священников. Татаро-монгольское иго, в отличие от турецкого, этим приметам не соответствует, а вот коммунисты вполне преуспели в покорении и истреблении собственного народа.

Нынешние 70 – 75-летние, конечно те кто мыслил и страдал, не сподобились «посетить сей мир в его минуты роковые»: трагедии, равные революции, великой войне и массовым репрессиям, их миновали: «какая у меня биография, – пишет С. Говорухин, – я не воевал, не сидел в сталинских лагерях, не покорял Джомолунгму, не был героем труда»; из дальних событий людям этого поколения вспоминается разве что смерть тирана, разоблачение культа, полет Гагарина, танки в Праге, а из ближних ГКЧП и баррикады у Белого дома в 1990 году. Но, как граждане СССР, они стояли перед проблемами, которых совсем не знали на Западе: под гнетом тотальной лжи не поддаться массовому оглуплению и сохранить внутреннюю свободу; испытывая давление всеобщего парализующего страха, противостать душевной деформации, отказаться выть по-волчьи и, по выражению О. Табакова, не стать Молчалиным: «знать больше многих и не иметь возможности сказать об этом открыто – тяжкая душевная ноша».

Редко кому удавалось оставаться на высоте, слаб человек; мало кто сознавал, что, приспосабливаясь ради сохранения себя, как раз и теряет себя: ученые, писатели, артисты, журналисты, играя навязанные идеологией роли, терзались совестью, заливали горе вином и в пьяных монологах пытались оправдать вынужденный конформизм; многие уцелели и выжили, но, как правило, ценой необратимой творческой и личностной деградации. Недаром любимой книгой интеллигенции стал роман «Мастер и Маргарита», убедительно показывающий, что вполне позволительно устроить собственную жизнь при покровительстве сатаны, а позорное прошлое с помощью магии можно запросто стереть, уничтожить, вычеркнуть аки не бывшее.

«С точки зрения духовной мы пережили свое средневековье – сталинизм, это была государственная религия; мы сажали людей, как сжигали на кострах, я верил не в Джугашвили и не в сталинизм, я был обманут, как обмануты были верующие, под ликующие крики которых сгорел Джордано Бруно. Я верил в добро и социальную справедливость, я верил в любовь, честь, совесть, доброту – мой кодекс вовсе не отличается от христианского, кроме одного и самого страшного: я искренне верил в агрессивность, в силу, в право на силу, а это уже иное», – записал Ролан Быков, богато и разносторонне одаренный человек, сумевший, как явствует из его дневника, каким-то чудом сохранить изумительную, почти детскую непосредственность и чистоту.

Однако большинство интеллигенции судорожно искало душевного равновесия, постигая лукавую науку диссидентствовать «под одеялом» при внешнем соблюдении всех обрядов, которых требовала власть; «цинизм – безответственная форма душевной свободы» – сказал Л. Бородин (род. в 1938), один из совсем не многих, кто стремился «отъять поношение от сынов Израилевых»[45], кто пытался выразить любовь к Родине в действенном противостоянии режиму[46] и отсидел за то два срока, в сумме одиннадцать лет.

Прежде придавали большое значение таким вещам, как связь поколений, духовное наследство, память рода; иначе как объяснить самим себе, что мы собой представляем, откуда пришли, какой традиции принадлежим; дефратернизацией, изменой отцам называл философ Н. Федоров увлечение прогрессом, комфортом, удовольствиями и прочей суетой; о. Павел Флоренский считал живую связь с дедами и прадедами точкой опоры; для самоопределения личности чрезвычайно важно знать ее место в каждый момент истории, конечно, в лице своих предшественников-сродников. Ради того составлял родословную Пушкин, писал «Семейную хронику» С. Т. Аксаков, оставил в домашнем архиве «Жизнь и приключения» А.Т. Болотов. Т.-С. Элиот утрату традиции, органической связи с прошлым считал опаснейшей болезнью общества. Народ должен быть единой большой семьей, в которой мирно уживаются взрослые, дети, старики, красавцы и уроды, умные и глупые, здоровые и больные.

Пропасть между поколениями не так уж необозрима; С. Маршака (1887 – 1964), «четырнадцатилетнего мальчуганчика, полтора вершка от пола» знаменитый критик В.В. Стасов (1824 – 1906) водил к сыну Пушкина, по-видимому, Александру (1833 – 1914); артист Михаил Козаков (1935 – 2011) застал живой О.Л. Книппер-Чехову (1868 – 1959): она вручала дипломы выпускникам Школы-студии МХАТ, знал Е.Д. Турчанинову (1870 – 1963), которая во время русско-турецкой войны (1877 – 78) «щипала корпию для оператора (хирурга) Пирогова»; мальчишкой он видел В.И. Немировича-Данченко (1858 – 1943), а тот в свое время познакомился в Баден-Бадене с Верой Федоровной Вяземской (1790 – 1886); каждое утро седой старик, проходя мимо, кланялся княгине, она отворачивалась, не отвечала; Немировичу пояснила: «этот господин – Жорж Дантес». А Леонид Бородин на зоне играл в шахматы с дряхлым привидением, бывшим бургомистром Краснодона Стеценко, реальным персонажем чрезвычайно популярного тогда романа А. Фадеева «Молодая гвардия».

Молодость Честертона (1874 – 1936) пришлась на эпоху религиозного охлаждения и скептицизма: «темный туман окутал умы»; он с умилением называл великих викторианцев: Уильяма Йейтса, «лично знакомого с феями», поразительно скромного Томаса Харди, «блистательно, неописуемо, молодо суетного», полного жизни Джорджа Мередита, тактичного и учтивого Генри Джеймса, изобретательного шутника Герберта Уэллса, беспощадного спорщика Бернарда Шоу; они, независимо от убеждений, казались начинающему писателю «бесконечно значимыми», но главным, что он вынес из этих встреч с весьма разными людьми, было сознание необходимости иметь мировоззрение, собственные позиции и что-то принимать от великих, а что-то отвергать.

Н. В. Тимофеев-Ресовский (1900 – 1981) вспоминал великого ученого и «совершенно замечательного человека» В.И. Вернадского, производившего умиротворяющее впечатление на всех, с кем он встречался; самым умным человеком ХХ века, очень крупной, очень замечательной личностью, исключительной по добропорядочности он считал Нильсушку Бора; Боровский кружок включал в себя множество ученых разных направлений, в дружеском общении, «без звериной серьезности», они затевали юмористические дискуссии, обменивались «безумными» идеями, много шутили, устраивали розыгрыши, а потом эти легкомысленные полемики дали повсюду ростки новой физической картины мира.