насколько иными и одинокими ощущали себя люди, рожденные в XIX веке, среди людей новых поколений, воспитанных в профанированной образовательной системе большевизма. Вероятно, ту же отстраненность чувствуют теперешние старики рядом с молодежью, выросшей в упрощенной донельзя атмосфере
В самые первые годы после революции образовался зияющий разрыв между удушливо тяжелым советским
В опубликованных сейчас записках и дневниках встречаются жесткие самооценки, горестные признания, пронзительные, полные покаянной боли строки: «Пора уже привыкнуть к бесполезности сопротивления… чужая воля владеет тобой, и ты не смеешь негодовать, возмущаться, прекословить… это чувство уже в чем-то болезненно изменяло меня… я стану другим, менее свободным, более осторожным, осмотрительным, недоверчивым, воочию убедившись, что нельзя пройти через стену», – признавался В. Каверин. «Я никого не предал, не клеветал – но ведь это значок второй степени, и только», – записал в дневнике Е. Шварц.
Другой писатель, чрезвычайно когда-то популярный, ясно сознавал, что при несомненной внешней успешности – выпустил много книг и фильмов, объездил все заграницы, отстроил и обставил дачу, есть деньги – итоги жизни печальны: «дьявол овладел моей душой… я потерял в жизненной борьбе доброту, мягкость души… я стал злее, тверже, суше, мстительнее… во мне убавилось доброты, щедрости, умения прощать… угнетают злые давящие мысли». В том же беспощадном (автор, Ю. Нагибин, сам за две недели до смерти передал его для публикации) дневнике, полном откровенных, как сейчас говорят,
Но куда страшнее отчаянных самообвинений холодный беззастенчивый цинизм, которому за долгие годы навыкли
Замечательный драматург В.С. Розов (1913 – 2004) удостоился в актерской среде именования «нового Чехова»: его пьесы, утверждая благородство, бескорыстие, верность правде, нравственному долгу, в сути своей проповедовали христианские основы жизни и в те времена воспринимались как глоток свежего воздуха. Он считал добрым предзнаменованием свое появление на свет в праздник Толгской иконы Божией Матери, которую на родине, в Ярославле, почитали все; выкарабкался из тяжелой болезни в детстве, перенес голод 20-х годов, уцелел на войне, лежал в палате смертников и выжил, женился навсегда на той, которую любил, полной мерой вкусил радость творчества, знал громадный успех: чего стоит только пьеса «Вечно живые» и фильм по ней «Летят журавли»; но, удивительное дело, всё объяснял, по крайней мере в книге, «везением», «удачей», «силой жизни» и благодарил щедрую «судьбу», а не Бога, хотя, конечно, взывал к Нему на фронте, а в «Гнезде глухаря» персонажи, которым автор сочувствует, даже молятся перед иконами, собранными ради коллекции их отцом, советским чинушей.
Но вот жил в те же годы под тем же прессом Борис Викторович Шергин (1893 – 1973), профессиональный художник, непревзойденный знаток древнерусского искусства, прекрасный писатель и сказитель, волшебник русского народного слова; «вписаться» в советскую современность было при его церковности невозможно: «пришли годы со страхом. И сердце озябло, и ноги задрожали… и вот я в нужде, раздраженный, беспомощный…»; знал и он, гонимый, нищий, больной, одинокий, минуты уныния, «отупения», «мрачности»; но главная тема его поразительного дневника – вера Христова, веселье о Господе, любовь и благодарность: «Что там скорби земные, ведь у меня есть сокровище неистощимое, богатство есть некрадомое, есть у меня счастье, при котором день и ночь ликовать надобно…».
Другие писатели вспоминали о нем: «…Вышел с ощущением святости. Комната – подвал. К вечеру было дело, темновато. Но – свет. Свет от старичка на кроватке. Как свеча, как светильник…» (Федор Абрамов); «…Я поразился вдруг, какое же бывает красивое лицо, когда оно омыто душевным светом…Осиянный человек сердечными очами всматривается в огромную обитель души, заселенную светлыми образами, и благое чувство, истекая, заражало радостью и меня. Я, молодой свежий человек, вдруг нашел укрепу у немощного старца» (Владимир Личутин).
Н.М. Любимов (1912 – 1992), известный переводчик с испанского («Дон Кихот») и французского (Пруст), автор замечательных в трех томах мемуаров под выразительным названием «Неувядаемый цвет», пронес веру через всю нелегкую жизнь; к 30 годам он уже знал тюрьму, ссылку, бесприютность, скитальчество, постоянное опасение снова привлечь внимание НКВД. Весной 1941 года он навестил в Тарусе пожилую женщину, бывшую актрису, Надежду Александровну Смирнову; находясь «в скверном расположении духа», стал жаловаться на свою горькую долю. «Надежда Александровна слушала внимательно, но с каждой минутой мрачнела, а затем спросила с гневной иронией:
– Ты в Бога веришь?
– Верю, – испуганно и недоуменно пролепетал я.
– Врешь! – тут она стукнула кулаком по столу так, что запрыгали чашки. – Какая это вера?
Долго отделывала меня на все корки Надежда Александровна. Наконец я заплакал – заплакал слезами благодарной радости; внутри у меня посветлело. И с этого вечера дела мои пошли на лад».
«Спасение наше и противоборство наше – только в Вечности, только в том, чтобы в пустыне этой нести в себе малую каплю Вечности» – писал сыну С.И. Фудель, прошедший тюрьмы и ссылки; он никогда не жаловался на превратности судьбы и лишения; как вспоминают близкие, от Сергея Иосифовича исходило ощущение незамутненной душевной чистоты, цельности, доброй силы и радости. «Мы видели много зла в мире и в церковной ограде, а еще больше в самих себе. Но вот почему-то в душе остается одна благодарность и одна надежда», – признавался он в книге «У стен Церкви».
Ольга Берггольц (1910 – 1975) свершала, через тюрьму и блокаду, тернистый путь от детской веры в идеи партии к осознанию «лжи и кошмара» всего происходящего; в тоске и отчаянии она жаждала «действительного, вечного», того, что не зависит от власти, которая «в руках у обидчиков»; в записях 1949 года встречаются строки: «Господи, люблю Тебя и верю радости Твоей, без которой нельзя жить и быть. Господи! Господи!.. молиться хочется и плакать».
Нынешние старики, когда-то именовавшие себя, по образцу XIX века,
