Рифмуется с радостью

редактора «Нового мира», с партийной цензурой. Сейчас издан дневник, который он вел тогда; некоторые записи открывают потаенные мысли и чувства этого далеко не простого, замкнутого для большинства, одаренного человека, до боли сердечной любящего Отечество, преданного русской литературе, призванной, как он считал, «к решению извечных вопросов человеческого бытия», а не к «утверждению тех или иных социально-общественных норм».

Александр Трифонович объявлял себя «крепким атеистом», но вот записал же утверждение, близкое всякому верующему; «в нас есть некий ум, который умнее и справедливее нас, и если бы слушаться его, то как бы все было хорошо и правильно, но мы убегаем от него, от того безошибочного и доброго человека, в нас самих находящегося, и поступаем по-своему – в угоду страстям и страстишкам, т.е. по-дурацки».

Не один Твардовский, многие видные люди, вышедшие из народа, достигшие славы и наград, страдали характерной болезненной раздвоенностью: умные, честные, проницательные, они, конечно, корчились от душевной муки, понимая лживость и подлость партийной идеи и ее беспринципных носителей, но изо всех сил, наступая на горло собственной искренности, старались не погрешить против верности, поэтому во многих случаях, презирая себя, выкручивались, или просто молчали. По всей стране действовал сформулированный Солженицыным лагерный закон: лучше, безопаснее ничего не предпринимать, не решать, никуда не лезть; живешь – и живи.

Подводя итоги, старики во многих случаях пользуются возможностью чистосердечно рассказать о падениях и ошибках, в сущности, очистить душу, покаявшись публично. «Я себе лжи не прощаю, – заявлял актер М. Козаков, – оттого и пишу и публикую о себе далеко не восторженные признания в своих ошибках и грехах, пытаюсь вымолить прощение (нет, не у людей, дай Бог хотя бы отчасти быть понятым людьми), а у своей же больной совести: ведь сказано, что совесть – это Бог в нас».

Коллективным наставником нескольких поколений наших соотечественников была священная, по выражению Томаса Манна, классическая русская литература, священная очевидно потому, что никогда не ставила целью развлечь, информировать, поучать или доставлять читателю удовольствие; она стремилась к осмыслению жизни с точки зрения духовно- нравственного идеала и мучительно сознавала ответственность, через правду своего времени выражая вечное, надмирное, общечеловеческое.

Тот же Герцен: нынче им мало интересуются, но в советское время он пользовался чрезвычайной популярностью, скорее не как писатель, а как последовательный борец с режимом, революционер, неустанно призывавший «к топору», правда, «с того берега». Его с упоением читали люди 60-х – 70-х годов ХХ века; идеалисты и романтики, они мучительно размышляли о таких высоких материях, как родина, свобода, историческое призвание поколения; однако открылись границы – и многие оказались на Западе, почему-то пропустив в «Былом и думах» желчные замечания о немцах, французах, британцах и прочих «европейских басурманах», «стертых, дюжинных» рабах собственности, привыкших «всё сводить к лавочной номенклатуре». По выражению Грановского, «на чужой почве» Герцен потерял все, «что было живого и симпатического в его таланте»; сам он признавался, что «вошел в свою зиму в праздном отчаянии и лютом одиночестве».

П.А. Вяземский утверждал, что культурный расцвет XIX века был подготовлен литературностью дворянства, в которой тон задавали царица Екатерина и ее окружение, а также устремлениями аристократии, ее любознательностью, «потребностью в умственных наслаждениях», «алчностью к чтению» и изощренностью вкуса. Горько сознавать, что ничего подобного не наблюдается в наши дни.

к оглавлению

Бессознательное не стареет

Куда не глянет

Ребенок в детстве,

Кивая, встанет

Прообраз бедствий.

Андрей Белый.

Дружная антипатия к старости предполагает противоположное отношение к молодости, тем более к младенчеству: ребенок невинен, чист, обласкан, юные красивы, грациозны, прекрасны, а пожилые больны, унылы, грязны, уродливы – так считают дети хоть в США, хоть в Парагвае, хоть на Алеутских островах. Французские тинейджеры лет тридцать назад называли родителей «les ruines» – да-да, «руины», «развалины»; интересно, каким словечком жалуют их теперь собственные дети? Стереотип отвращения к старости распространяется и на животных: смешные милашки щенки и веселые игривые котята вызывают всеобщее восхищение, а изможденных возрастом особей с трясущимися лапами, слезящимися глазами и тяжелым запахом в лучшем случае терпят.

Удивительный парадокс: отвратительную старость связывают с бедностью, поражением, упадком, а «новая метла чисто метет», так почему же из рода в род живет причитание «если бы молодость знала, если бы старость могла», почему никто не учится, почему из поколения в поколение не меняется ровным счетом ничего? И почему мало кто заботится о том, чтобы дать правильное воспитание своим детям, предотвратить их тяжкие возрастные разочарования и уберечь от ошибок, совершенных родителями?

Многие прославленные подвижники начинали путь к святости в детстве, в семье, где получали первые уроки глубокой веры, благочестия, молитвы и любви к людям. «Родившие меня по плоти внушали мне страх Господень; предки мои исповедали Христа пред судиею: я родственник мученикам» – сообщал о себе преподобный Ефрем Сирин. Мать священномученика Климента Анкирского растила его в годы гонений, готовила к испытаниям и умерла со словами «целую мученика, который отдаст свою жизнь за Христа». Святитель Григорий Богослов восхищался своей матерью: блаженная Нонна вымолила «младенца мужеского пола», воспитывала его согласно христианским обычаям, желая посвятить Богу, что и сбылось. Церковь почитает в числе преподобных матерей: святителя Василия Великого – Емилию, Иоанна Златоуста – Анфусу, великомученика Пантелеимона – Еввулу, блаженного Августина – Монику.