— Понимаю теперь, друже, почему это у вас появился интерес к миссионерским беседам.
— Ничего вы не понимаете. Миссионерские беседы тут ни при чем. Не словопрения же ваши иду я слушать… Узнал случайно, что на этом собеседовании будет владыка. Ну и взял меня интерес послушать, что он будет говорить нашим старообрядцам. Не про сугубую же аллилуйю будет спорить с ними…
— Да… но «философию медицины» раскрывать перед ними тоже бесполезно, потому что для старообрядца «сугубая аллилуйя» поважнее ваших наук…
— Ну, это на словах только так, а на деле и старообрядец, как заболит у него живот, бежит сломя голову к доктору, забыв про аллилуйю или спрятав ее на закуску миссионеру.
— Направо держите, доктор, зал для собеседований на этой улице…
— Смотрите же, не ударьте лицом в грязь, — говорил профессор, обращаясь к молодому миссионеру, которому предстояло выступить на беседу, имея в резерве своего наставника, — главное — не волнуйтесь. Полнейшее самообладание и спокойствие. В случае чего, ведь я вас выручу…
— Я не потому, Павел Иванович! В своих познаниях я уверен. Но все–таки невольно приходишь в смущение, когда чувствуешь, что на тебя смотрит толпа.
— Это пустяк. Это пройдет, как только заговорите. Книги все у вас? Большой, Малый катехизис, Кормчая…
— Здесь, здесь, Павел Иванович! Все захватил. Выступим, так сказать, во всеоружии. Кроме того, его преосвященство тоже, по всей вероятности, примет участие в прениях.
— Ну, на владыку–то много надежи не возлагайте. Он ведь не специалист по расколу. Что касается лично меня, то я предпочел бы на вашем месте вести беседу в отсутствие архиереев. Народ они, большею частью, малосведущий по этой части, а соваться любят. Иной сболтнет что–нибудь, не подумав, а миссионер потом отдувайся: и истину защищай, и владыку выгораживай, как вот все равно с этими несчастными соборными клятвами. Самый трудный пункт миссионерской защиты. А между тем давно бы надо было попросту сказать: «Сглупили, мол, святые–то отцы, поторопились наложить клятвы, не разобрав как следует дела»… Нет уж… ведите беседу сами и даже постарайтесь не дать возможности владыке вмешаться. Так–то будет понадежнее… Да, а публики сегодня много; собеседование обещает быть торжественным, — продолжал профессор, окидывая зал довольным взглядом.
Народу, действительно, было много. Обширный зал был уже полон. Несмотря на это, публика продолжала прибывать.
Среди народа, наполнявшего зал, обращала на себя внимание кучка людей, занявшая обширный угол залы. Все они одеты были в одинаковый костюм: широкая косоворотка, подпоясанная ремнем, широкие шаровары, опущенные в сапоги, поверх рубахи — поддевка из самодельного сукна. Держались они спокойно, с сознанием своего достоинства.
Это были новодуховцы.
Впереди новодуховцев сидели отец Герасим и отец Павел. На них были рясы из того же сукна, что и на поддевках.
Отец Павел, как живой и подвижный человек, видимо, тяготился ожиданием беседы. Он то и дело вставал, подходил к кому–то из своих прихожан и завязывал разговор.
Отец Герасим сидел спокойно и молчаливо. Следы прежней страдальческой жизни не все еще исчезли с его лица. Время от времени морщины набегали на лоб. Глаза по–прежнему смотрели из–под нависших бровей, но это были уже не прежние усталые, измученные, страдальческие, потускневшие очи. Это были светлые, лучистые, зорко устремлявшиеся в даль, «прозревающие» глаза. Ровно и спокойно смотрели они перед собой, и взгляд их светился несокрушимой энергией. Железная воля отражалась и в фигуре отца Герасима. От прежней «согбенности» не осталось и следа. Горбившаяся спина выпрямилась, впалая грудь поднялась. Жилистые руки, красиво сложенные на груди, говорили о физической силе. Несмотря на поседевшие волосы, отец Герасим выглядел молодым, полным здоровья и сил человеком. Молодая фигура и поседевшие волосы составляли странный контраст, невольно останавливавший взгляд на этом человеке. Из приходившей в зал публики многие, увидев отца Герасима, отвешивали ему почтительные поклоны.
В зале стоял гул голосов. Но вот послышалось пение молитвы, и все смолкло.
— А что же, архиерея–то разве не будут ждать? — спросил вполголоса какой–то господин своего соседа.
— Архиерей здесь уже. Вон он…
Незаметно прошедший через толпу владыка стоял впереди, около эстрады, на которой стояла кафедра. Лицо его было обращено к иконе. По пропетии молитвы он опустился в кресло, стоящее в первом ряду стульев.
Водворилась тишина.
На кафедре показался миссионер.
Беседа предлагалась на заранее объявленную тему — о неканоничности австрийской иерархии.
Сказав несколько предварительных слов о необходимости в деле спасения благодатной иерархии, миссионер прямо приступил к теме. Историческими справками, бесчисленными текстами из древних книг, строго логично сделанными выводами мастерски раскрывал он тему беседы. Ясная и спокойная речь располагала слушателей в пользу миссионера. Доводы его казались неотразимыми. Это чувствовал сам миссионер. В голосе его стали прорываться торжествующие нотки.
Из вывода, сделанного миссионером в конце своей речи, следовало, что австрийская иерархия не канонична, и, как таковая, безблагодатна, а стало быть, все, принимавшие ее, погибли, а продолжающие принимать, неизбежно погибнут, если не обратятся к православной церкви.
Вывод показался старообрядцам обидным, так как миссионер заживо всех их записывал кандидатами в ад. Обидно становилось и оттого, что православные, восхищенные блестящей речью миссионера, стали бросать в их сторону полунасмешливые взгляды. Со стороны старообрядцев поднялись возражатели. Начался диспут.
Обычно скромные старообрядцы на сей раз держали себя слишком развязно, высоко подняв головы, и даже вызывающе. Объяснялось это отчасти понятным желанием не унизить себя в глазах многочисленной публики, — отчасти же появлением Высочайшего Манифеста о веротерпимости, который многими из старообрядцев был понят в том смысле, что теперь с миссионером говори, что хочешь, и ругай его, как можешь, — за это ничего не будет.
Первому натиску возражателей миссионер дал удачный отпор и остановился, ожидая новых возражений. Желающих возражать поднялось еще больше. Диспут разгорался. За архиерея миссионеру не пришлось беспокоиться. Владыка сидел, молчаливо слушал споривших и, казалось, не обнаруживал никакого желания говорить.
Публика слушала диспут с интересом. Из толпы раздавались то одобрительные, то отрицательные возгласы по адресу той или другой из споривших сторон. Порой подымался благодаря этому шум, так что приходилось призывать к тишине.
Значительно уступая миссионеру в знании церковной истории и догматов веры, старообрядцы брали верх над ним остроумием и разными колкими выходками по адресу защитников православия. Особенно отличался в этом отношении известный среди старообрядцев Афанасий Митрич. Его колкие замечания почти каждый раз вызывали в толпе смех.
Афанасий Митрич, видимо, был в ударе. По всей вероятности, стечение многочисленной публики и присутствие на собеседовании православного архиерея действовали на него возбуждающим образом.
Афанасий Митрич старался доказать, что безблагодатна не их иерархия, а православная; что в православной церкви давно уже действует антихрист, а потому и все находящиеся в ней — слуги антихриста, по которым давно уже соскучилось адское пекло. Никто из них не спасется. Только державшимся древнего благочестия будут отверзены двери рая.
Говорил Афанасий Митрич плавно и складно. Речь его, пересыпанная шуточками и колкостями по адресу миссионера, производила на толпу впечатление. Но Афанасию Митричу, видимо, этого показалось мало. Поощряемый одобрительными кивками и взглядами своих сторонников, Афанасий Митрич захотел проявить себя во всем блеске и нанести своим противникам решительный удар. Порешив, что миссионер
