авиации разрушили ТЭЦ, а напротив, через дорогу, был зоопарк — от него осталось только беспорядочная груда камней. Всех зверей, когда голод начался, съели, а клетки разломали на прутья диких банд в городе хватало в те дни.
И еще я вдруг вспомнил свою мать. Она работала на оружейном заводе, и дома бывала очень редко. Время было военное, и работали там буквально на износ. Так что приходила она с миской ячменного супа, прибирала за мной, и назад уходила. Даже ночевать не оставалась. Я, конечно, понимал, что невозможно такое — не спать сутками, но совсем не обижался на нее. Дома спать было вообще невозможно — только впадать в ледяное забытье и мечтать о смерти. Если бы наша комната располагалась на верхних этажах, можно было бы попробовать переползти через подоконник и выпасть вниз, но первый этаж не давал никаких надежд. Во время каждого очередного авианалета я молил, чтобы бомба упала в ту дыру, через которую дожди заливали мою комнату, и хоть немного промывали полы от моего дерьма. Поэтому мать я совсем не осуждал, что она не оставалась со мной рядом — ни один здравомыслящий человек по своей воле бы здесь не остался. Или бы непременно сошел с ума.
Шел уже седьмой (а может девятый) день, когда я видел свою мать в последний раз. Я умирал от голода. Хорошо хоть всю неделю были дожди жажды не было. От нее страшная смерть, а от голода — ерунда.
В окно я так и не посмотрел, так как с удивлением услышал стук приближающихся шагов к дверям моей комнаты. Шаги были явно мужские. Я перекатился с живота на бок, чтобы рассмотреть, кого же могло занести в это проклятое Богом место. Дверь отворилась, и в комнату вошел «яйцерез» с автоматом на правом плече. Меня поразил серый блеск на его ресницах впрочем, с голодухи это могло и померещиться.
— Есть хочешь? — спросил офицер. Я отрицательно покачал головой. Мне действительно ничего не хотелось, поскольку мне было уже легко. Всего неделя, и не замечаешь ни голод, ни холод, ни дождь. И чувство полной безысходности, давящее ранее душу тяжелым камнем, уже будто бы растворилось во влажном холодном воздухе.
— Но у меня очень вкусно, — возразил мужчина и ловко, как фокусник, извлек откуда-то тарелку с дымящимся мясом, картошкой и овощным рагу.
— А у меня все равно нечем расплатиться.
— А я разве чего прошу? — удивился «яйцерез».
— В том-то и беда, что нет.
— Не пойму я тебя, малыш, — лицо мужчины приняло озадаченное выражение.
— Все просто. Честные люди все продают за деньги, и ничего больше не требуют. Другие, — я особенно выделил это слово, — обожают делать подарки. И за свои подарки заставляют расплачиваться до конца жизни.
— Может, ты и прав, малыш, — покачал головой мужчина, — но если ты сейчас не поешь, то жизни твоей недолго осталось.
— Вот и прекрасно. Если бы Вы зашли неделю назад, я умолял бы Вас пристрелить меня, а сейчас даже этого не попрошу.
— Ты не хочешь жить?
— Мне все равно.
— Если так, почему бы тебе не покушать?
— Зачем?
— Ну… чтобы сделать мне приятное…
Я рассмеялся ему в глаза. Нет, этот чудак все же смог немного повысить мое настроение и добиться своего — я взял тарелку и с удовольствием поел мясо и впрямь было восхитительным (и откуда он его взял в вымершем городе?). И даже с удовольствием слушал его дурацкий треп. И с еще большим удовольствием пил красное искристое вино из его фляги. Вкус вина показался до боли знакомым.
«Яйцерез» спрашивал меня про отца, мать, откуда я родом, ведь не мог же я всю жизнь здесь валяться. И вдруг мою память как прорвало. Я вспомнил трехэтажный дом из крепкого бруса, с двумя террасами и уютным камином в гостиной, средних размеров пруд во дворе, заливные луга за оградой, и за ними — лиственный лес. И горы вдали. Пасеку возле гречишного поля. И виноградники. Виноградники, равных которым не было нигде в мире! Красное, с иссиня-золотистыми искорками, где вы еще видели такое вино? Где вы еще пили такое вино? А у моего отца была монополия на производство и продажу этого вина — и она должна была мне перейти по наследству. Но кто-то, жестокий и сильный, все это у меня отнял.
И когда я все это вспомнил (спасибо «яйцерезу»), мне вдруг сразу захотелось жить. И я дал себе клятву наперекор всему выжить и мстить. И так, чтобы у этого жестокого и сильного земля под ногами горела, и чтобы он, как и я неделей раньше, молил о смерти.
Позже, когда я вспоминал этот сон, мне было смешно, — мальчишка-калека клянется отобрать назад свои родовые имения. И выходило по клятве, что отец мой аристократ, и мать, стало быть, тоже (на военном заводе-то! с ячменным супом!). Хорошо, что отец, судя по тем воспоминаниям, был уже мертв, и тело его было сожжено, не то в гробу бы перевернулся, узнав, до чего его семья докатилась.
Очнувшись после всех этих кошмаров, я встал с кровати бородатого гипнотизера и долго разминал свои ноги, радуясь, что они в полном порядке. И на во прос: «Что Вы сейчас чувствуете?» ответил, что голодный, как стая волков. Тот оказался хозяином вполне хлебосольным, и через минуту я уже уплетал на кухне вкуснющий наваристый борщ. Он очень внимательно слушал мой рассказ, задумчиво теребил бороду, глядя при этом куда-то вверх. Он сидел так минут пять и после того, как я замолчал. Потом он спросил: «Можете ли Вы мне сказать, как называется этот город? Что это за страна? Кто был у власти? С кем воевали? И откуда взялось это прозвище — „яйцерез“? Какое-нибудь крутое спецучереждение? Что-то не могу припомнить. В какой стране служат эти „яйцерезы“? Хм, может „спиногрыз“? Хотя нет, это что-то другое. Я, конечно, не военный, может, где-то и есть такие. Вспомните хотя бы название города, это может быть важно».
— Название города не помню. Хотя нет, это была столица герцогства Алайского. А воевали мы, конечно, с империей Каргон.
— Почему конечно?
— А с кем же нам еще воевать? — совершенно непроизвольно вырвалось из моих губ.
— Ну что ж, пусть. А где может быть примерно этот Каргон? Ну там, Азия, Латинская Америка?
— Вот это я точно не помню.
— Хорошо. Значит, там были бомбардировщики? А автомат у того… офицера, какой из реальных аналогов он напоминает?
— Я тоже не военный. Чем-то похож на фрицевский, времен второй мировой.
— Ага. Значит, сороковые годы, война. Тогда чуть ли не весь мир воевал. Хорошо бы узнать, кстати, как он выглядел. Ну там раса, национальность?
— Трудно объяснить. Наполовину ариец, наполовину вьетнамец.
— Что-то не могу представить. Ладно, придите ко мне дня через два, надо будет детально заняться этим вопросом.
Разумеется, я к нему больше не приходил. Тогда, после его сеанса я всерьез начал опасаться, что у меня просто поехала крыша. Уж очень реальным был этот кошмар. С той поры вдруг возникла странная уверенность, что все это было на самом деле. Мало того — появились новые воспоминания, которые я хоть и не видел во сне, но которые несомненно с ним были связаны. Я вспоминал семейные обеды в зале у камина и молчаливого слугу, всегда подающего вино в хрустальном графине. Его пили все — такова была традиция нашего дома. Ему придавалось большое значение в нашей семье. А еще подавали каких-то диковинных, вкуснющих рыб. Мой отец, кажется, был ихтиологом, и сам разводил этих рыб в нашем пруду. А дед вечно журил отца за его увлечение.
— Аристократ должен уметь воевать, а не заниматься всей этой научной белибердой. Он не может позволить себе такую роскошь.
— Ну как ты не понимаешь? — возражал отец, — ведь этим породам цены нету! У нас будет вторая монополия, кроме вина, это принесет богатство.
— Если только герцог не захочет это богатство отобрать. В нашем воздухе все время пахнет
