Владимир Журавлев
Имаго
День этот был самым обычным. Таким обычным, что даже сейчас, когда память стала безупречной, я с трудом вспоминаю, что же было в этот день. Обычные разговоры на работе, обычное блуждание по лабиринтам сети, немного пасьянсов и пентикса. Работа давно перестала радовать — скучно возиться с самодельными детекторами только чтобы сэкономить шефу тысячу баксов в год. Все равно ведь получится хуже, чем у настоящих специалистов, которые этим всю жизнь занимаются. А для настоящей, своей работы денег нет, только для такого вот наколенного кустарничества. Дорога домой тоже как всегда — толкотня в метро, привычно раздражающие тетки, рвущиеся в открывшиеся двери как свиноматки к помоям, не замечая, что кто-то еще и выходит из вагона. Холодная слякоть на улице. Фонари не горят, но ногам света не нужно. Ноги сами знают каждый шаг, каждую выбоину в давно не чиненном асфальте, позволяя голове заниматься своим. Наверное из-за этого все и случилось — я в задумчивости не заметил машину. То ли этот гад гнал не включая свет, то ли вывернул из подворотни. Только я его не увидел. Хотя свет фар на темной улице было бы сложно не заметить даже в крайней углубленности. Позже, восстанавливая все происшедшее в памяти, я решил, что света не было. Я просто ощутил страшнейший удар и полетел куда-то. И потерял сознание. Очнулся от боли и холода. Я лежал на асфальте в луже, и все болело так, словно меня разорвало пополам. То есть я чувствовал, что голова моя лежит в луже, потому что холод сводил с ума, мучил не меньше, чем боль во всем остальном теле, которое кроме боли уже ничего не ощущало. К счастью, так было недолго. Потом холод и боль отступили, мне стало почти комфортно. Я лежал и ждал, поможет мне кто-то, или нет. Конечно сбивший меня водила и не подумал остановиться, а улица наша в этот час была не слишком людной. Я не могу с уверенностью сказать, долго ли лежал я тогда в ожидании помощи. Но когда рядом со мной послышались возбужденные голоса, мне уже было все равно. Вокруг меня сгустилась тьма, а впереди, где то очень далеко, вспыхнула яркая звезда. И я потянулся к этой звезде как к последней надежде и помчался по черному, с редкими белыми искрами на стенах, тоннелю. И, влетев в свет, потерял себя.
Именно потерял себя, а не потерял сознание. Потому что следующим ощущением было, что я лежу на спине, а подо мной что-то мягкое и теплое. Я точно знал, что между путешествием по темному тоннелю и этим лежанием на спине не прошло и мгновения. Но как я перешел от одного к другому — не помнил. Это сейчас я понимаю, что в тот момент происходила перестройка моего… организма. Переход с одной системы восприятия к другой, занявший очень короткий миг. Но во время этой перестройки время для меня остановилось. Время вообще оказалось очень странной штукой. Но это-то я всегда подозревал. Я всегда знал, что у физических событий одно время, а у меня, у моей личности, совершенно другое. Мое время течет то медленно, то быстро относительно времени внешнего мира. А здесь нету никакого времени внешнего мира. Сам внешний мир есть, а вот времени у него нету. Хотя я не понимаю, как такое может быть. А тогда я просто лежал и ждал. Сам не знаю, чего я ждал. Я ждал, и ничего не происходило. Подо мной по- прежнему мягкое и теплое. Сверху, перед глазами, светлое и неразличимое. И тишина.
Не знаю, сколько я так лежал — часы, недели, месяцы. Здесь нет времени кроме времени моих собственных ощущений. А своим ощущениям я пока не могу всецело доверять. В общем, лежал я так, пока мне не надоело. И тогда я встал. Это хорошо, что тогда я ни о чем не подумал, потому что если бы я подумал, то возможно не смог бы встать. А так вот просто взял и встал, ни о чем не думая. К счастью, тело мое само знало, как это делать. Главное было не мешать ему своими мыслями. Вот я встал и огляделся. И ничего не увидел. То есть видно все было, только смотреть было не на что. Вокруг бесконечное светлое пространство. Туманная белизна вверху — не потолок, скорее небо, покрытое плотной и очень равномерной облачностью. Только гораздо светлее, чем в облачный день. Но никаких следов Солнца, никаких теней. А стою я на такой же белой плоской поверхности, которая еще вроде легкой дымкой покрыта. Так что ее практически не видно. И поверхность эта куда-то очень далеко уходит, где виден горизонт — линия, по которой сходится чуть более светлый потолок… или небо и чуть более темный пол. Поверхность пола теплая, мягкая, но ноги не проваливаются. И вообще такое ощущение, что я на облаке стою. Твердом таком, теплом и совсем не сыром. И сам я голый. И на теле никаких шрамов, хотя меня и сбила только что машина. Вот тут я и понял, что умер и нахожусь на том свете.
Черт побери! Значит церковники все же правы? Я никогда не верил в загробную жизнь, я всегда был атеистом. Не просто атеистом из тех, которые верят, что Бога нет. С моей точки зрения подобные атеисты немногим лучше бьющих поклоны старушек. Нет, я был настоящим научным атеистом. Я не верил ни в то, что Бог есть, ни в то, что Бога нет. Я рассматривал обе гипотезы и старался понять, какая из них более отвечает моим знаниям о мире, людях. И приходил к выводу, что если Бог и есть, то по крайней мере никак не общается с людьми. А о том, что происходит с разумом человека после смерти, нет достоверных сведений. Следовательно, по принципу Оккама мы должны считать, что со смертью исчезаем насовсем, а Бога нет. Но вот я же умер и не исчез. Я мыслю, а следовательно существую. И я нахожусь в месте, подозрительно похожем на всякие библейские рассказы. И что мне там дальше обещали? Суд и вечные муки, как атеисту. Что же, буду ждать здешних полицейских. Интересно, как они выглядят?
Я ждал довольно долго, но за мной никто не приходил, никто меня не тащил на суд или в котлы и на сковородки. А с чего я собственно взял, что меня потащат на суд, поставят лицом к лицу с типом в мантии и с крыльями, будут предъявлять обвинение и зачитывать приговор? Это ведь земные предрассудки. Да и на Земле нередко приговор выносится заочно. Может суд уже был, и я уже… нахожусь в аду? Ну, наверное в аду, поскольку на рай это местечко мало похоже. Но если это ад, то в чем же состоит мое наказание? А может это как раз и есть наказание — одиночество в месте, где даже глазу не за что зацепиться. Вечность одиночества это действительно жуткая штука. Наверное хуже, чем вечность мучений. Потому что к мучениям можно привыкнуть, если все равно умереть не можешь и необратимого ущерба они не приносят. Но зато дают хоть какие-то сенсорные ощущения. А вот отсутствие сенсорных ощущений — пытка пострашнее. Настоящие робинзоны на необитаемом острове сходили с ума через два-три года. От того, что не с кем общаться. А испытатели, лишенные сенсорных ощущений в специальных боксах, не выдерживали и суток. Читал я об этом. Я, правда, пока с ума не схожу. Испугался немного — это есть, но и только. Хотя неизвестно, сколько я тут нахожусь. По субъективным ощущениям около суток, но это только ощущение. С другой стороны, никакой вечности мучений от одиночества и сенсорного голода у меня не будет. Сойду с ума и все. Какой смысл мучить сумасшедшего? Он все равно ничего не понимает уже. Но сейчас-то что мне делать?
И я пошел в сторону горизонта. Пошел просто потому, что никакого другого занятия придумать не мог. А мне казалось, что в моем положении лучше делать хоть что-то, чем совсем ничего не делать. Шел я так довольно долго, наверное несколько часов. Вокруг ничего не менялось. Так же было бы на Земле, если бы я шел по воде аки Христос посередине Тихого океана. Разница, впрочем, была: я совершенно не уствал. Когда я был жив, после такого перехода у меня ноги бы уже отваливались, а тут никаких ощущений. Только идти мне надоело. И тогда я побежал. В жизни я был не слишком хорошо тренирован, ну разве что в молодости. А здесь бежалось мне легко, даже с удовольствием. И никакой одышки. Впрочем, я ведь уже понял, что на самом деле не дышу. После смерти и дышать незачем — все равно не задохнешься. Постепенно я наращивал темп — усталости нет, усилий не требуется. И в конце концов помчался так, что не каждый гоночный автомобиль угнался бы. На Земле при такой скорости мне давно бы голову ветром оторвало. А тут воздуха нет, ничто не тормозит бег души. Вот только вокруг ничего не меняется. Пейзаж такой же, как если бы я на месте стоял. Может я и не бегу вовсе, а мне только кажется? Или бегу, но по кругу? Но почему-то я был уверен, что не просто бегу, но бегу по прямой и очень быстро. Смысла в этом, похоже, никакого нет, но раз нет усталости, то какая разница — бежать или лежать? Если мне предстоит пребывать здесь вечность, то я смогу узнать, можно ли передвигаясь с конечной скоростью бесконечное время добраться до края бесконечности.
Бесконечного времени мне не потребовалось. Даже очень большого времени не потребовалось. Горизонт вдруг стал приближаться, расти. Я сбавил скорость сначала до простого бега, потом до шага, и
