'Мгновениях' о встречах с Александром Твардовским, который упрекал его за 'постельные сцены' в 'Тишине' (мол, 'не дело русской литературы решать половую проблему'), но восхищался военными романами. Не сошлись они во мнениях и на творчество Ивана Бунина (любимого писателя Юрия Васильевича), после чего последовал 'жестокий разговор, происшедший меж нами'… Бывал он не раз у Леонида Максимовича Леонова. Как-то тот спросил Бондарева: 'С кем из писателей дружите?' 'Я ответил, что после сорока лет, к сожалению, а может быть, к счастью, становится меньше друзей, что из старшего поколения писателей встречался с очень требовательным Гладковым, а чаще с добрейшим Паустовским, который привил мне любовь к слову… '
Но осталось в памяти от встреч с Леоновым и нечто простое, земное:
— Однажды осенью были в Ялте с женой, — вспоминает Бондарев. — Леонид Максимович пригласил на обед. Находился в хорошем расположении духа, шутил. Потом гуляли по парку. Вдруг сделал шаг в сторону с аллеи и стал палочкой шевелить опавшую листву: 'Глядите, это самое лучшее удобрение…'. На даче у него был прямо-таки дендрарий. Теперь каждый раз, когда жгу у себя на участке листья, вспоминаю тот давний разговор: Леонов на-
верняка обвинил бы в варварстве. Он был прекрасный собеседник, прожил целую эпоху…
Под Сталинградом воевал и писатель Михаил Николаевич Алексеев. Вроде бы должен был быть близок Бондареву, но что-то их разделяло… Незадолго до кончины Михаил Николаевич говорил мне: 'Всегда ценил талант Бондарева, не раз писал о нем, а он обо мне ни строчки… ' Осталась обида. Передал об этом разговоре Юрию Васильевичу. Он вздохнул и с грустью в голосе сказал:
— С Алексеевым мы в общем-то были в хороших отношениях, но, действительно, разные интересы. Сближает родство душ. Увы, этого не было. Я учел и свой, и его возраст и испытываю к нему самые добрые чувства. Он не был приспособленцем, а это говорит о многом…
Непостижимо: о существовании знаменитого русского писателя-фронтовика власти вроде как забыли! Живет себе тихонько в уединении и пускай, мол, молча доживает век. Уж очень Бондарев неудобен: говорит жгучую правду, неподкупен. Липовые 'звезды' меркнут перед ним. Его книги переведены на 85 языков. На Западе прекрасно понимают, какой это мощный писатель. Но в шорт-листы Нобелевского комитета, отбирающего очередных лауреатов на премию в области литературы, фамилию Бондарева никогда не вносили. И вряд ли внесут.
Но не это печалит… Россия перестала быть читающей страной. Социологические опросы показывают: 95 процентов старшеклассников не способны воспринимать художественные тексты. Так низко пала наша культура! Дух нации подорван. Но…
В войну Сталин вернул народу великих полководцев Суворова, Кутузова, Ушакова, Нахимова, Багратиона, учредив ордена их имени. Придет время, вернутся к читателям и великие книги Юрия Бондарева, очищающие души, несущие добро и свет.
… И вновь стоим у ворот. В сухощавой, слегка сутулой фигуре Бондарева — что-то щемящее, грустное. Годы… Завожу разговор о прекрасных женских образах в его произведениях, и лицо Юрия Васильевича светлеет, в зрачках вспыхивают веселые искорки:
— Мужчина, потерявший интерес к женщине, — теряет самого себя, — говорит он твердо. — Меняется и характер и привычки — пропадает интерес ко всему. Героини моих романов очень разные. Господь создал женщину для любви, и это великая тайна, постичь которую способен далеко не каждый. Я чувствовал себя хорошо до семидесяти пяти лет. Даже до семидесяти шести! Но потом сдал… А в душе столько нерастраченных чувств! Вот опять весна. Всегда ждал конца февраля, когда небо станет синим, а воздух особенно будоражащим. К февралю завершал все свои романы и как-то преображался душой…
Он пожал мне руку, и мы расстались. Возвращаясь в Москву, всю дорогу думал о нашем разговоре. Какая разница между семьюдесятью пятью и семьюдесятью шестью годами? Почему Бондарев акцентировал на этом внимание? Потом дошло: любовь мужчины — это ведь тоже величайшая тайна…
ГЕННАДИЙ ГУСЕВ
Прочитав эту книгу, буквально набухшую праведным гневом, искренним состраданием и глубокой, не утихающей сердечной болью, читатель 'Нашего современника', наверно, согласится со мной: давно патриотическая журналистика не выпускала в самую гущу 'новой' буржуазно-олигархической российской элиты идеологический снаряд такой огромной эмоциональной силы.
Если бы ещё название придумалось автору посильнее, похлеще… 'Убийства в жертву 'демократии'… Даже самые 'жирные' кавычки на обложке бессильны выразить лживую бесчеловечную суть того, что сотворили разрушители СССР в Отечестве нашем вместо демократии, вместо 'социального государства', где сувереном объявлен российский народ. Тот самый народ, чьи лучшие сыны и дочери (а в перспективе — и сам он в своей исторической ипостаси) ежедневно становятся жертвами безжалостного Молоха наживы. Впрочем, не в названии дело. Виктор Кожемяко, человек высочайшей интеллигентности, вообще демонстративно сторонится всякого модного ныне (с обеих сторон политических 'баррикад'!) громко- и крепкословия. Сила слова — в правде. Именно правдивость, безупречная честность — самая сильная сторона новой книги известного публициста, выстроенной как обвинительный акт против нынешнего, чужого и враждебного народу российского жизнеустройства.
…Три скорбных сюжета этого сборника особо растревожили, взволновали моё сердце. И первый из них — это рассказ о самоубийстве поэта-фронтовика Юлии Владимировны Друниной, совершённом ею осенью проклятого 1991 года. Судьбе было угодно ненадолго сблизить нас, обогреть друг друга душевным теплом — перед тем, как расстаться навсегда…
Я только ещё вживался в новую для себя, непростую роль оргсекретаря правления Союза писателей РСФСр. Летом, как обухом по голове, ударило нас с женой великое горе: погибла наша любимая старшая дочь… На Галю мою было страшно смотреть. И я, честное слово, обрадовался, когда Расул Гамзатов пригласил меня с супругой на очередной праздник 'Белые журавли' — вседагестанское чествование героев-фронтовиков с участием большой группы писателей России. В составе этой группы была и Друнина. Несколько светлых незабываемых дней были мы вместе, втроём — я сразу почувствовал, что Юлия Владимировна готова принять в своё сердце хотя бы часть боли, терзавшей душу моей жены. Она ведь сама была матерью! Я тогда только догадывался, каково ей самой, только что отрекшейся от участия в работе импотентного горбачёвского Верховного Совета, раньше многих других услышавшей грозные гулы неизбежной катастрофы. И уж, конечно, о добровольном уходе из жизни такой волевой женщины и помыслить не мог!
В общем, она как бесстрашная фронтовая медсестра протянула руку новой подруге, попавшей в беду. До сих пор я думаю, что её мудрые слова, стихи, весёлые шутки помогли Гале устоять, вернуться к жизни. А самой Друниной оставались, увы, считанные дни…
Честно говоря, ничто вроде бы не предвещало скорого трагического финала. Лишь иногда, на какие-то минуты, глаза её будто замирали, лицо застывало, вся она сжималась, как пружина… Потом встряхнёт головой, раскинет руки, как птица, и воскликнет: 'Что ж вы, братцы, приуныли?' И засмеется…
Вскоре она погибла. Не поворачивается язык сказать — 'покончила с собой'. Она именно
И всё же… Никому до конца не понять, какой невероятной силы взрыв произошёл в её душе, — такой, что не выдержала, лопнула стальная струна её жизни. Да, она сама честно и мощно как поэт сказала об этом в своем предсмертном великом стихотворении: '…Как летит под откос Россия, не могу, не хочу
