силы. Максика я тоже посажу в лодку. А потом мы все-таки поедем по озеру.
Ольга будет уже замужем, а папа будет где-нибудь работать. Он всегда где-то работает. Мама будет сидеть в лодке и вязать мне свитер, как у дяди Игоря. Моя собака будет стоять на носу и смотреть вперед. А Максика, наверное, его мама не пустит. И я расскажу своей маме, как я в детстве играл в собаку.
Последний раз я играл в нее летом перед отъездом в лагерь. Я хотел проверить, как собаке живется на цепи. Цепи у меня не было, и я решил походить на веревочке. Я достал веревочку, прицепил к ней железное колечко и надел его на бельевую веревку во дворе. Другой конец веревочки я обвязал вокруг шеи. И стал ходить взад и вперед. А колечко скользило по бельевой веревке.
Сначала мне было интересно. Я сторожил склад боеприпасов.
А потом пришла тетка с тазом. В тазу была гора мокрого белья. Тетка удивилась и спросила: 'А ты что здесь делаешь?' 'Сторожу склад', — сказал я. 'Выпороть тебя этой веревкой, чтобы глупостями не занимался!' — сказала она. Потом она поставила таз, отцепила мое колечко и стала вешать белье. 'Давайте я буду сторожить белье', — сказал я. Она вдруг рассердилась и стала орать: 'Вот я тебя к родителям отведу! Вот я тебя в школу отведу! Хулиган проклятый!' Я убежал и спрятался за мусорный бак. Меня прямо затрясло. Что я ей плохого сделал?
Она повесила белье, несколько раз оглянулась и ушла со своим тазом.
Тогда я пошел домой и взял в кухне спички. Я еще не знал, что я сделаю, но почему-то взял спички. Со спичками я залез в шкаф. Дома никого не было. Я сидел в шкафу и мне хотелось плакать. Вот я и побыл собакой! Но я не заплакал, а осторожно зажег спичку. Она осветила мамино праздничное зеленое платье с цветами. Я дунул на спичку, и цветы исчезли.
Я подождал, наверное, час, а потом снова вышел во двор. Белье уже высохло. Там висели простыни, рубашки, трусы какие-то, а особенно трепыхалась одна женская рубашка на лямочках. Она была розовой и блестящей. Я подбежал к ней и сразу поджег ее снизу. Она вспыхнула, как газ, а я побежал далеко. Потом я оглянулся и увидел, что веревка перегорела, и белье свалилось на землю. Розовая рубашка догорела и погасла. Я прибежал домой, опять спрятался в шкаф и только тут заплакал.
Так я последний раз играл в собаку. Мама об этом ничего не знает.
Наверное, они уже уснули с мамой. И Ольга уснула. И Сашкин эрдель уснул. Может быть, уже давно ночь или уже следующий день? Может быть, я уже пропустил школу?.. Обо мне все забыли. Я уже вырос. Сейчас выйду из шкафа и сразу пойду работать. А вечером пойду искать собаку… С мамой хорошо… Ольга завтра будет орать. Пускай!.. На свитерах мягко. Халат пахнет мамой, как будто она вышла из ванной и расчесывает волосы перед зеркалом. А я лечу в темноте, лечу…
Кажется, это мама кричит: 'Сережа, ты где?..'
2. ЭЛТОН ДЖОН
Генка встретил меня на улице и говорит:
— Хочешь со штатницей переписываться? У меня адрес есть…
И дал мне этот адрес. Калифорния, номера какие-то и фамилия штатницы. То есть все наоборот: сначала имя и фамилия, потом номера. Калифорния и только в конце — Ю-Эс-Эй. Соединенные Штаты. Это потому, что у них главное — личность.
А у нас сначала общественное, а потом личное. Страна, город, улица, номер дома, номер квартиры и только потом — имя и фамилия. Меня это различие поразило. И я, когда писала письмо этой Фрэнни. обратный адрес указала по-американски: Мисс Ольга Горчакова, номер квартиры, номер дома. улица, а в конце — Ленинград, Советский Союз.
У меня к себе даже уважение возникло, с таким адресом.
Скоро будем писать название планеты. Ольга Горчакова, Советский Союз, Земля. Фрэнни Редгрэйв, Соединенные Штаты, Земля. Это когда человечество распространится в космосе.
Родители, по-моему, слегка дергались, когда я писала письмо Фрэнни. Папа прибежал к нам в комнату, схватил адрес и пошел к маме. Они долго шептались, а потом он пришел и говорит:
— Знаешь, ты лучше наш обратный адрес не давай. Напиши адрес школы или до востребования.
— Почему? — спросила я.
— Почему, почему! — рассердился папа. — Вырастешь — узнаешь.
— Я уже выросла, — сказала я.
Папа снова убежал в свою комнату, и они стали с мамой говорить громче. Папа кричал:
— Теперь разрядка! Я не желаю всю жизнь трястись! В конце концов, что в этом плохого?..
Потом он пришел, положил листок с адресом на стол и сказал:
— Пиши. Ничего не бойся.
А я ничего и не боялась. Я боялась только, что Фрэнни не поймет мой английский язык.
Сережка тоже взял листок бумаги и стал писать письмо в Штаты. Он все время обезьянничает. Сережка писал по-русски и с ошибками. Даже я с трудом понимала, что он там пишет. Представляю, как будет обрадована Фрэнни! Но я все равно запечатала Се-режкин листок вместе со своим письмом. Мама как-то сказала, что нельзя у ребенка создавать комплекс неполноценности. Он такой же гражданин, хотя и маленький, и имеет столько же прав.
Я написала Фрэнни, как мы живем вчетвером, какие у меня увлечения и что мы делали летом. Сережка передал привет американским космонавтам, которые стыковались с нашими. Я запечатала письма в специальный конверт, с маркой за тридцать две копейки, и опустила в ящик.
Как-то не верилось, что письмо окажется в Америке.
Целый месяц я проверяла почтовый ящик. Папа все время интересовался, есть ли ответ. По-моему, он нервничал, потому что много курил в кухне. Они с мамой высчитывали, сколько времени идут письма в Америку и обратно. Вообще, если самолетом, то это совсем недолго. Но мое письмо могли отправить и пароходом, тогда возможна задержка.
Письмо от Фрэнни обнаружил папа. Он пришел вечером домой и выложил нераспечатанный конверт с американскими марками. А сам стал ходить рядом и интересоваться. Я вскрыла конверт и прочитала письмо от Фрэнни. Оно было такое же, как мое, только у Фрэнни семья была побольше. У нее оказалось три брата и две сестры. Мы с Сережкой даже расстроились немного. Всегда считалось, что у нас довольно большая семья по нынешним временам. А тут — шестеро детей!
Еще в конверте была фотография американских космонавтов и маленький портрет Фрэнни. Ей тоже шестнадцать лет, а выглядит она моложе меня. Вообще-то, она довольно некрасивая, но такая милая! У нее веснушки видны даже на маленьком портрете.
Папа очень обрадовался и все кричал маме: 'Вот видишь! И ничего! И все прекрасно!' Будто он ожидал получить в письме нейтронную бомбу.
Когда я снова встретила Генку, то похвасталась письмом. Генка раньше учился со мной в одном классе, а после восьмого пошел в техникум. Он как-то сразу вытянулся и переоделся в импортное. Мне говорили, что он торчит у гостиницы «Европейская» и клянчит резинку у «фиников». Это по-генкиному — финны.
— Теперь ты ее наколола, — сказал Генка. — Смотри не отпускай. Проси диски и джинсы. Ей ничего не стоит, а здесь ты толкнешь прилично.
— Вот еще! — сказала я. — Толкать я ничего не собираюсь.
— Тогда себе, — сказал он. — Ты что, фирменные джинсы иметь не хочешь?
— Хочу, — сказала я.
Я и вправду очень хотела джинсы. У одной девочки из нашего класса есть джинсы. Ей папа привез из Франции. А мой папа никогда во Францию не ездил и, по-моему, не поедет. Он даже в Болгарию не ездил, хотя в Болгарии таких джинсов не купишь. Вообще-то, их можно купить и у нас, но стоят они безумно дорого.
Я как-то заикнулась родителям, что хочу купить джинсы.
— Это можно, — сказал папа. — Джинсы — это практично и модно. Сколько тебе дать денег?
— Можно достать хорошие за сто пятьдесят. А самые фирменные, новые за сто восемьдесят.
— Как-как? — спросил папа. Он даже хоккей перестал смотреть. Сколько они стоят? Да ты в своем уме?
Разве я виновата, что он не следит за жизнью?
Папа уже завелся. Теперь его было не остановить.
