— Сто пятьдесят рублей за тряпичные штаны? — кричал он. — Да ты знаешь, что это моя месячная зарплата? Да ты знаешь, что я в твои годы…
'Сейчас он вспомнит, как бабушка перешивала ему дедушкины военные брюки', — подумала я. И точно:
— …носил все перешитое из отцовской формы!
— Сейчас другое время, — сказала я.
— Пускай! Мне наплевать на ваше другое время! Я остался прежним. Понимаешь, прежним! Я не желаю признавать штаны за полторы сотни! Все, что на мне надето, стоит меньше!
Конечно, я думаю. Он был в трикотажном тренировочном костюме и в тапках. Дома он всегда так ходит.
Я решила больше его не травмировать и не напоминать о джинсах. Но теперь, когда появилась возможность попросить у Фрэнни, мне захотелось этим воспользоваться. А что тут такого? Генке присылали несколько раз. Он их продавал. А я хочу для себя.
Я написала так: 'Милая Фрэнни! Если тебя не очень затруднит, пришли мне, пожалуйста, джинсы 44- го размера. А я тебе пришлю…' Тут я стала раздумывать. Что я могу послать Фрэнни? Всякие тряпки отпадают, диски тоже, жевательной резинки у нас нет, а у них навалом. Оставались только сувениры — матрешки, балалайки и открытки с видами Ленинграда.
Я перевела мое письмо на английский и переписала его, но папа решил поинтересоваться, что я там написала. Он уже позабыл английский, поэтому попросил меня перевести. Когда он услыхал про джинсы, то очень засопел и схватил письмо. Мы с Сережкой уже знаем, что папа сопит, когда сердится.
— Покажи, покажи, где это? — сказал он.
Я показала.
— Джи-инс! — закричал папа с невозможным произношением. После этого он разорвал письмо и побежал выбрасывать клочки в мусорное ведро. Я даже растерялась.
Папы не было минуть пять, а потом он пришел и сел на тахту.
— Я хочу поговорить с тобой, — сказал он. — Я буду говорить об очень важной вещи. Слушай внимательно.
Я испугалась, потому что папа был бледный и какой-то жалкий.
— Я хочу поговорить с тобой о национальном самосознании, — сказал папа.
Я чуть под стол не полезла. А он начал говорить о том, что русские древнее американцев, что у нас культура, история и еще что-то. Я не помню. Про джинсы — ни слова.
— Да я знаю все это, знаю! — не выдержала я. — Нас этим в школе пичкают!
— В том-то и дело, что пичкают, — сказал папа. — А вы меняете свою страну на джинсы!
Я разревелась. Зачем он так говорит? При чем здесь страна? У нас просто таких джинсов пока не выпускают, у нас другие задачи. До джинсов просто руки не дошли, я же понимаю. Но если есть возможность, если есть…
Папе стало меня жалко. Он подошел ко мне и поцеловал.
— Дурочка ты еще маленькая, — сказал он. — Я не хотел тебя обидеть. Только, пожалуйста, ничего не проси такого, чего не можешь отдать. Ни в Америке, ни у соседей. Имей, пожалуйста, гордость.
— А можно мне просто подарить Фрэнни что-нибудь? — спросила я.
— Ну конечно! — обрадовался папа.
— А ты не думаешь, что я буду рассчитывать на ответный подарок? Вроде бы я просто дарю, но чуть-чуть надеюсь. Это ведь то же самое, только еще хуже.
Папа посмотрел на меня внимательно.
— А ты не такая уж дурочка, — пробормотал он и ушел в свою комнату обдумывать мои слова.
Сейчас подведет какую-нибудь философскую базу! Господи, почему мне достался такой вдумчивый папа? Другому бы тысячу раз плевать было, какие тряпки я заказываю в Штатах.
Он пришел сосредоточенный, походил от стола к тахте и сказал:
— Видишь ли, если у тебя действительно такие мысли, то лучше ничего не посылай. Лучше сдержись.
— А если они только чуточку, самую маленькую чуточку такие? — взмолилась я.
— Пошли скромный подарок ко дню рождения. И все! И никаких просьб. Просто долг вежливости. И все! К этому вопросу больше не возвращаемся.
Когда я нашим девчонкам из класса это рассказывала, они смеялись:
— Дура! Зачем ты ему перевела про джинсы? Родители сейчас ничего не понимают, с ними нужно круче.
Папа у меня и вправду чего-то не понимает. Он какой-то не такой. Я была на дне рождения у Алки, которой папа привез из Франции джинсы. Там, во-первых, квартира обалденная, а во-вторых, папа и мама. Папа нам рассказывал про Францию. Бельгию и другие страны. А мама была в японском халате, и от нее косметикой пахло очень приятно. Лицо у нее такое блестящее, как из журнала. Она угощала нас чаем, как это принято в Англии — с молоком. Чай мне не понравился. А потом мы плясали. У них японский стереопроигрыватель и куча дисков, которые их папа брал одними ладонями за края.
Я все же послала Фрэнни в подарок набор с видами Петродворца и пластинку с русскими народными песнями. Папа сам ходил со мною на почтамт и заполнял какие-то бумажки, чтобы отправить бандероль в Штаты.
— Подведешь ты нас под монастырь, — сказал папа, когда мы возвращались с почтамта.
Я посмотрела на него, чтобы понять, и вдруг все поняла. Я как сейчас помню этот день. Была весна, и солнце такое яркое, холодное после зимы и очень резкое. Не знаю, что со мною случилось, но я вдруг увидела папу со стороны. Я даже испугалась, потому что никогда так на него не смотрела. Он шел со своим старым портфелем в руках. Он всегда ходит с портфелем. В портфеле лежала банка с крышечкой под сметану и полиэтиленовый пакет для хлеба. Папа был в плаще, к которому мама утром пришивала пуговицу. Сначала они вместе искали эту пуговицу, чтобы была такая же, как остальные, но не нашли. Папа сказал, что, наверное, потерял ее. Мама стала ворчать, рыться в коробочке с пуговицами, потом нашла похожую и начала пришивать. Папа стоял рядом с виноватым видом. И мама вдруг заплакала.
Папа шел рядом по улице и щурился от солнца. Он был такой же, как все, абсолютно такой же — в магазинном плаще, в магазинных брюках, но мне почему-то стало его жалко. У папы есть одна оригинальная вещь, которой он гордится. Это запонки из янтаря. Их ему подарила какая-то знакомая женщина. Когда папа надевает эти запонки, он поет и шутит.
— Огурцы дают, — сказал папа. — Давай купим огурцов, маме будет приятно, что мы проявили инициативу.
И мы встали в очередь за огурцами. Папа был озабоченный, вертел головой и привставал на цыпочки. чтобы высмотреть из-за очереди, хватит ли нам огурцов. Огурцов нам, конечно, не хватило.
Зато сметану и хлеб мы купили.
Долгое время от Фрэнни не было никаких известий. Я уже забыла про письмо, потому что кончался учебный год и нужно было подтянуть литературу. Как всегда, мы обсуждали, где проведем лето. Сережка просил купить ему спиннинг и моторную лодку. Папа купил только спиннинг. В это время папа и мама часто разговаривали по ночам, когда ложились спать. Я из-за стенки слышала звуки: 'бу-бу-бу… бу-бу-бу!' — это папа, 'ти-ти-ти…' — это мама. Слов слышно не было.
Папа стал раздражительным и иногда вдруг выкрикивал: 'Денег не печатаем!' Он и раньше любил так говорить, но тогда они с мамой смеялись, а теперь уже не смеются.
Наконец я получила от Фрэнни бандероль. Пришло извещение, и мы с папой снова отправились на почтамт. Папа ворчал, что он теперь работает почтальоном больше, чем инженером. Я шла и думала: что же мне прислала Фрэнни? А вдруг джинсы? Может быть, она телепатически почувствовала, что мне необходимы джинсы?
Но Фрэнни телепатически не почувствовала. В бандероли оказались пластинка и журнал на английском языке. Вернее, это был не журнал, а альбом с цветными фотографиями про Элтона Джона — того самого певца, который был записан на пластинке.
На обложке был изображен Элтон Джон в огромных темных очках, в белоснежном костюме и в плоской белой шляпе. На лацкане пиджака у него висела маленькая фигурка Микки Мауса. Элтон Джон
