должно быть неминуемым следствием вывоза шерсти? Если бы курс
упал только соразмерно с уменьшением цены бумажек в России, то мы
могли бы без убытка купечествовать с Европою и торговаться в цене
наших собственных произведений. Но теперь французы, голландцы,
немцы имеют слишком много выгод перед нами и могут в совместном
торге разорить покупщиков русских. Сошлемся на хитрых англичан:
для общей пользы желая у себя дешевизны некоторых вещей, они
запрещают их вывоз. Отпуск шерсти может ли приметно улучшить
курс? Но весьма приметно возвысит цену ее в России. Давно ли
правительство употребляло самые несправедливые средства, чтоб 87
иметь дешево сукна для войска? На вольные фабрики налагали оброк,
давали хозяину самую малую цену, подчиняли его закону насилия, —
теперь вдруг казна подчиняет себе необходимость платить вдвое за
сукна!
Мысль ограничить ввоз товаров, по малому выходу наших,
весьма благоразумная. Я не стал бы жаловаться на правительство,
если бы оно, вместе с сукнами, шелковыми и бумажными тканями,
запретило и алмазы, табак, голландские сельди, соленые лимоны и
проч. Жалею только, что в Манифесте не назначен срок для продажи
запрещенных товаров: под видом старых увидим в лавках и вновь
привозимые — разумеется, тайно. Не будет клейма — и фальшивые? А
кто из покупщиков смотрит на клеймо? Вообще надобно взять
строжайшие меры против тайной торговли: она уносит миллионы. Все
говорят об ней, но у знатных таможенных чиновников уши завешены
золотом! Другое зло то, что лавочники, не ограниченные сроком для
продажи, день ото дня возвышают цену запрещенных сукон и тканей,
а мы все покупаем, пока есть товар. Не надобно давать пищи столь
алчному и бессовестному корыстолюбию!
Впрочем, строгость начальства и верность таможни сделали бы
нечто в пользу нашего курса, но немногое: он бывает полезен
единственно для такой земли, которая более продает, нежели
покупает, сверх того, имеет безопасное существование
государственное, не боится ничего извне и внутри, управляется
духом твердого порядка, не знает опасных перемен, не ждет
ежеминутно указов о новых мерах государственного хозяйства, не
ждет новых толкований на ассигнации, новых доказательств, что они
не суть деньги. Надобно не только отворить наши гавани для всех
кораблей на свете — надобно еще, чтобы иностранцы захотели
переводить к нам капиталы, менять свои гинеи и червонцы на 88
русские ассигнации и не считали бы оных подозрительными
векселями.
Оставляя предмет государственных доходов, ассигнаций и
торговли, упомяну о Манифесте, который, думаю, вышел в 1806 году
и в коем определяются права купеческих степеней; он назван
Коренным уставом, долженствовал быть написан золотыми буквами на
хартии и положен в хранилище законов на память векам. Не говорю о
слоге, не говорю о порядке мыслей, но страннее всего, что
законодатель, описав и права, и выгоды каждой степени, отлагает
до другого времени предложить обязанности, или условия, на коих
сии права даны будут купечеству, а только издали стращает их
возвышением купеческих податей. На что же обнародовали сей
Манифест, когда еще не время было сказать, чего потребуется от
желающих иметь описанные в оном выгоды? Трудно угадать, а
меланхолики говорили: «Не трудно — хотят беспокоить все
состояния! Еще не выдумали налога, — спешат предвестить его и, в
утешение, обещают право носить саблю!»... Но теперь у нас есть
Совет, где рассматриваются проекты общих государственных
постановлений. Ожидаем впредь более зрелости в мыслях
законодательных.
Скоро увидим, как основательна сия надежда! Книги общего
гражданского законодательства готовятся для России.
Уже царь Федор Алексеевич видел недостаток Уложения, — вышли
новые статьи в прибавление. Петр Великий, все обнимая, хотел
полной книги законов и собственною рукою написал о том Указ
Сенату, желая, чтобы правила оных были утверждены по
основательном рассмотрении всех наших и чужестранных Гражданских
уставов. Екатерина Первая несколько раз побуждала Сенат
заниматься сим важным делом. Петр II указал из каждой губернии
прислать для оного в Москву по нескольку выборных дворян, 89
знающих, благомысленных. Императрица Анна присоединила к ним и
выборных из купечества, но граф Остерман в наставлении
Правительнице говорит: «Уже более 20 лет трудятся при Сенате над
сочинением книги законов, а едва ли будет успех, если не составят
особенной для того комиссии из двух особ духовных, пяти или шести
дворян, граждан и некоторых искусных законоведцев...». Прошло и
царствование Елизаветы, миновал и блестящий век Екатерины II, а
мы еще не имели Уложения, несмотря на добрую волю правительства,
на учреждение в 1754 г. особенностей Законодательной комиссии, на
план Уложения, представленный ею Сенату, несмотря на шумное
собрание депутатов в Москве, на красноречивый Наказ Екатерины II,
испещренный выписками из Монтескье и Беккари. Чего не доставало?
Способных людей!.. Были ли они в России? По крайней мере, их не
находили, может быть, худо искали!
Александр, ревностный исполнить то, чего все монархи
российские желали, образовал новую Комиссию: набрали многих
секретарей, редакторов, помощников, не сыскали только одного и
самого необходимейшего человека, способного быть ее душою,
изобрести лучший план, лучшие средства и привести оные в
исполнение наилучшим образом. Более года мы ничего не слыхали о
трудах сей Комиссии. Наконец, государь спросил у председателя и
получил в ответ, что медленность необходима, — что Россия имела
дотоле одни указы, а не законы, что велено переводить Кодекс
Фридриха Великого. Сей ответ не давал большой надежды. Успех вещи
зависит от ясного, истинного о ней понятия. Как? У нас нет
законов, но только указы? Разве указы (edicta) не законы?.. И
Россия не Пруссия: к чему послужит нам перевод Фридрихова
Кодекса? Не худо знать его, но менее ли нужно знать и Юстинианов 90
или датский единственно для общих соображений, а не для
путеводительства в нашем особенном законодательстве! Мы ждали
