* * * Однажды я пришел к поэту, Ее давно меж нами нету. (Вот такими стихами и надо писать об Ахматовой.) Я записал потом беседу, Она спросила, например: — Что важно выбрать для поэмы, Помимо смысла, кроме темы, Что кое-как умеем все мы? — И важно молвила: «Размер». <…> Тогда я еще не читал книгу Кузмина «Форель разбивает лед» и не знал, что прелестный мотив поэмы, которым А.А. так гордилась, пришел к ней, по-видимому, оттуда, может быть, неосознанно. (А. С. Кушнер. У Ахматовой. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 137.) Осознанно или неосознанно — это дело сотое. Первое — это то, что она знала, чьей находкой пользовалась, выдавая за свою.
* * * …знала ли Ахматова, что «ее» строфу после Кузмина уже запустил в эпос Амари?
М. Гаспаров. Записи и выписки. Стр. 178 * * * Она Кузмина не только не любила, но как-то почти ненавидела, хотя была очень любезна.
О. Гильдебрандт-Арбенина. Девочка, катящая серсо… Стр. 130 * * * Учитывая, что после «Форели» — тираж 2000 экземпляров — Кузмин не издавался ни в СССР, ни на Западе и никто его из ленинградской молодежи, скорее всего, не знал, понятно, какой первооткрывательницей Анна Андреевна собиралась себя чувствовать.
Подтекст Ахматовой: «Не оглядывайся назад, ибо за тобой пожар Содома» — фраза из М. Швоба. «С новым годом, с новым горем» — фраза была в письмах Шенгели к Шкапской (1920-е гг.). А общий их подтекст — Северянин 1908: «С новолетьем мира горя, С новым горем впереди!»
М. Гаспаров. Записи и выписки. Стр. 396 * * * Типичные ахматовские — можно бы было сказать «проделки», если б дело было не в глубокой старости, если б цель не была прагматичной и не совсем почтенной. Речь идет о стихотворении из парижской жизни (естественно, о КАФЕ, что еще Ахматова знала о Париже!), с твердой надписью: Париж, 1911 год — но написанном на листке из блокнота, которым пользовалась Ахматова в пятидесятые годы и с записью на нем телефона врача — тех же пятидесятых, шестидесятых годов. Сконфуженный исследователь, из самых щадящих, дает такое объяснение «мистификации»: Стихотворение написано в 1911 году в Париже и позднее (через 50 лет! Повторим и мы: через 50 лет!) восстановлено автором по памяти. (М. Кралин. «И уходить еще как будто рано…». Стр. 112.) Вернее, его она «вспомнила» в последнее десятилетие жизни, когда занималась приведением в порядок своей поэтической биографии, или «легенды» <…> надо заметить, что тема Франции, Парижа вновь привлекает внимание Ахматовой <…> начиная с 1958 года. В последующие годы внимание к этой теме становится неизменно интенсивным. «Вспоминается», сколь интенсивной была творческая жизнь…
Итак, Париж, кафе… «В углу старик, похожий на барана,/ Внимательно читает Фигаро» — ошеломительная метафора, человек ни о чем не может думать, кроме как о баране: за что так старикашку? Даже если у него убегающие лоб и подбородок, отсутствует ложбинка по линии лоб-нос, кончик носа закруглен и губы плоски, а остатки волос вьются колечками — довольно распространенный тип, — то это все равно не повод писать, что он ПОХОЖ на барана. Эта похожесть — то, что видит поэтесса, когда ей больше нечем удивить своего читателя, даже если ей на старости лет хочется блеснуть в высоком жанре социальной сатиры. В описании парижского кафе выделены самые общие признаки, которые Ахматова могла припомнить через много лет или прочитать, например, у Жоржа Сименона. Да, именно так пишут о точном акмеистическом слове Ахматовой ее самые верные рыцари… С ГНЕВОМ как-то отвергает она будто бы существующие попытки сравнить ее с Франсуазой Саган, но признаем, что Франсуаза Саган писала свои повести не для того, чтобы поверили, что она сиживала за столиками кафе в Париже, и рисовала мизансцены не по прочитанному у Сименона. Опилки густо устилают пол./И пахнет спиртом в полукруглой зале. — Это характерные, но самые общие признаки, которые могла подметить не обязательно Анна Ахматова.
Слова, найденные с такой же степенью точности, как и Вокруг пререканье и давка/ И приторный запах чернил…
Поэзия Ахматовой напоминала модное в 60-е годы искусство любования корнями: любители находили в лесу корни деревьев или кустарников, отпиливали их, приносили домой, тщательно отмывали, сушили, покрывали лаком, выискивали похожесть на что-то — все равно на что: на лицо человека, фигурку животного, инопланетянина и пр. — и ставили на полку в ряд с другими. Приходящим гостям полагалось созерцать, задумываться и высказываться.
Журналистка, по образованию актриса, бравшая у меня интервью, рассказала мне, как произошло ее личное отпадение от Ахматовой. После первого или второго курса театрального вуза во время летней практики она работала в приемной комиссии. Их, студентов, сажали отслушивать самые первые волны абитуриентов. Большинство девушек доставали шали и читали стихи Анны Ахматовой. Почти все были однозначно бездарны, и заодно читаемые стихи казались необыкновенно плоскими, банальными и манерными. Но вот что удивительно — когда эти же абитуриентки следом читали Цветаеву, актерского таланта из ничего не возникало, но поэзия при этом никуда не девалась. Будущая журналистка задумалась и сделала свой вывод.
«Взрослые» приемные комиссии театральных вузов уже почти пятьдесят лет не разрешают абитуриенткам читать Ахматову: настолько недостоверен поэтический материал, что невозможно понять, способен ли абитуриент выразить и донести до зрителя что-то настоящее. «Спасибо, не надо. Что вы еще приготовили?»
Две великие русские актрисы нашего времени — Маргарита Терехова и Алла Демидова — боготворят Ахматову. Это то исключение, которое припечатывает правду.
