эта жизненная сила глубоко порочны, и нужна сила незримого, нужна аскеза, — вплоть до смерти и воскресения, — чтобы вернуть людей к истинной их природе, представляющей по сути динамику свободы, где жизненная сила, озаренная изнутри, непроизвольно становится порывом к Богу и любовью к ближнему. И потому проблема заключается не в том, чтобы устранить принуждение, но заменить принуждение рабства дисциплиной внутреннего преображения. Мы должны обогатить нашу цивилизацию опытом творческого преображения
Он
Но эта наука никого не обязывает верить, она довольствуется лишь тем, что порождает примеры, открывает источник энергии. Мы, христиане, свободно налагаем на себя эту животворящую дисциплину. Мы знаем, что она освобождает подспудные наши силы и позволяет раскрыться в нас большей любви. Однако нам ничего не нужно налагать на других. И чтобы самим нам освободиться от нашей самодостаточности, нашего фарисейства, нам нужна критика.
В наше время критика становится все более безжалостной. Она уже ни перед чем не останавливается даже католики не щадят порой папу Римского. И это неплохо. Мы все нуждаемся в критике.
В этом и заключается функция прессы. Критикует она меня? Хорошо. Я восстаю только против лжи.
* * *
Он
Христианство неразрывно связано с освобождением женщины. Никогда Иисус не говорил ничего против женщины, и Господь облекся плотью в жене. С этой жены началось и воскресение мертвых. И потому в христианстве женщина — уже не функция, но личность.
Нужно освободить женщину, наделить ее полной ответственностью за себя. Всякий раз, когда освобождение женщины происходит в Африке или в Азии, каким бы при этом не был политический контекст, можно сказать, что тут действует евангельская закваска.
Хуже всего, когда женщина становится объектом, коим забавляется мужчина. Худший итог нищеты — проституция.
Я
Конечно, но не приводит ли освобождение к новому превращению женщины в объект, или по крайней мере к превращению ее в женщину для мужчины, как и мужчины — в объект для женщины в этой систематической эротизации, на ниве которой «буржуазное» и «революционное» так успешно соперничают на Западе? Многие из восточных делегатов в Упсале были неприятно удивлены двусмысленным, навязчивым, духовно разлагающим характером, который приняла сексуальность в шведской жизни… Там нет проституции, но дух проституции пронизывает все, говорили они.
Он
Что же, возможно, однако без свободы, не пройдя через опыт свободы, мы не воссоздадим ничего. По мысли Отцов, комментировавших Евангелие по наитию Духа, свобода и ответственность определяют человеческую личность. Мы должны внести в свободу не внешние ограничения, но положительное содержание. В данном случае, опыт подлинной любви. Все остальное будет сметено историей!
Я
В Библии сексуальная распущенность осуждается не с моральной точки зрения, но как бесовская пародия культа, как особого рода экстатическое состояние, пренебрегающее как личностью партнера, так и личностью Предвечного и Его верностью. И наоборот вся поэзия, все великолепие человеческой любви находит свое место в Песне Песней. Любовь становится целомудренной, когда она включается в тайну личности. Соловьев говорил, что человек испытывает жалость по отношению к тому, кто ниже его, преклоняется перед тем, кто выше его, и целомудрен в отношениях взаимного равенства. Целомудрие для него означает то, что мужчина или женщина в глубине своей хотят быть признаны как личность, как лицо. Целомудрие покрывает влекущую и безликую тайну пола, пробуждающую лишь инстинкт. Оно дает вырасти любви. И в настоящей любви, как в раю, душа облекает тело…
293
Целомудрие, большая и благородная любовь, истинная женственность возникнут из свободы и придадут смысл свободе, но лишь тогда, когда наконец поймут, что христианство — это не система инфантильных табу, но творческая любовь.
Уже теперь среди православных есть удивительные женщины. Даже здесь они вносят жизнь в наши приходы. И вспомните–ка о той роли, которую они сыграли и по сей день играют в России; когда смиренная вера и служение этих женщин сможет наконец выразить себя, они научат нас многому…
* * *
В августе 1968 года Стамбул стал местом встречи всякого рода «маргинальной» молодежи, прибывшей из Западной Европы и Северной Америки на «фестиваль мира», в последний момент запрещенный. Полиция вела себя снисходительно, еда была дешева, и многие из этих молодых людей не торопились уезжать. В Святой Софии, где всегда хватает места и веет свежестью, они располагались небольшими группами, сидя или лежа, и беззаботно болтали, мало обращая внимания на священное пространство, созданное как будто для собирания народа воедино и доступное сегодня лишь человеку одиночества и безмолвия.
«Мы оставили их на произвол судьбы, — сказал мне патриарх, с которым я поделился своими впечатлениями. — Мы бросили их! И вот они восстают на нас, и ничему не хотят от нас научиться. Они отвергают прошлое, которое, собственно, и не знают. Но нам не следует бояться их. У них в сущности здоровые запросы, пусть даже они не умеют их выразить. Эта молодежь безжалостно напоминает нам о нашей ответственности».
Я
Бунт их напоминает мне бунт подпольного человека у Достоевского. Это бунт непросветленной свободы, отвергающей насильственное счастье и отчаянно взыскующей полноты жизни. Взыскующей Бога и одновременно отвергающей Его.
Он
Потому что это Бог богословских систем, а не духовного опыта. Это Бог фарисеев, но не тайный Друг. Бог разделенных конфессий, но не Бог Церкви Христовой. Явите перед ними Церковь единую, которая станет общиной жизни. Будьте сами живыми. Мы еще будем говорить об этом.
* * *
Археологический музей неподалеку от святой Ирины: все многообразие отношений Востока и Запада представлено здесь, начиная от искусства Лидии, Финикии, Пальмиры до раннехристианского искусства, а затем и византийского синтеза. Сквозь века ощущается изумительное созревание индивида. Он рождается из юношеской красоты архаической Греции, из красы растительного мира, возникает прекрасное человеческое древо с цветком улыбки, которая пока еще есть лишь улыбка жизни, но не личности. Движение начинается от египетского лица, ушедшего в себя, обращенного вдаль, от вас к вечности, округлой и полной, недифференцированной. Начинается оно и с этой избыточной, поражающей жизненной мощи некоторых лиц древнего Ближнего Востока, таких, как этот колоссальный БЭС, сочетание Геракла и Гаргантюа, поднимающий льва и спокойно раздирающий его на части. Необычайно значимый этап в этой истории выявления человеческого лица — саркофаги Сидона, на которых можно видеть, как греческое лицо возникает из египетского образца. Рядом находятся другие лица, сохраняющие еще традиционный склад, и метаморфозу лица можно уловить здесь, словно мы находимся в лаборатории истории. Египетское лицо самодостаточно и замкнуто в себе, оно безмолвно как камень, с которым оно сливается. Греческое лицо отрывается от камня и обращается вовне, оно смотрит и говорит. Но от этого оно еще более мертво. Индивид рождается вместе со страхом смерти.
Он достигает своего триумфального развития в эллинистическом искусстве, становясь несколько тяжеловатым в римском обличье. Индивид отрывается от камня в древнем Египте, восходит на древо красоты юной Греции, открывает глаза, видит чувственный мир и бросается к нему. Чего он ищет здесь или, скорее, что находит?
С одной стороны, цивилизацию счастья, в которой существование все больше и больше отождествляет
