Оливье Клеман Беседы с патриархом Афинагором

Я

Что же оно такое, богословие?

Он

Подлинное богословие — это Христос. При встрече со Христом, в созерцании Его тайны — вот когда мы его обретаем. В Иисусе Бог открывает нам Свое имя. И это имя не философское понятие, оно есть слово, оно есть действие. Слово «Иисус» означает: Бог спасает, Бог освобождает, Бог отпускает на волю. И на этот жест бесконечной любви можно ответить лишь поклонением, которое имеет смиренную аналогию и в нашем отношении к ближнему. И как же Бог освобождает нас? Крестом! Ради нас Бог Сам пострадал на Кресте. Он, Бесконечный, Недоступный, до конца пережил разделение — «Элои! Элои! ламма савахфании…» — дабы любовь Его наполнила собою все, и ничто не могло отделить нас от Его любви.

Я

Отцы со страхом и трепетом говорили об этом парадоксе Бога страждущего, Носителя Жизни, умирающего на Кресте ради того, чтобы смерть победить смертью. По словам Николая Кавасилы, Бог воплотился для того, чтобы выйти из Своей бесстрастности и убедить человека в Своей любви — «любви безумной» (manikos eros), пострадав и умерев за него.

Он

И вот апостол Павел проповедует безумие Креста и восклицает: «Где мудрец? Где книжник? где сово– просник века сего? Не обратил ли Бог мудрость века сего в безумие? Ибо, когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих. Ибо и Иудеи требуют чудес, и Еллины ищут мудрости; а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие, для самих же призванных, Иудеев и Еллинов, Христа, Божию силу и Бо–жию премудрость. Потому что немудрое Божие премудрее человек, и немощное Божие сильнее челове– ков»(1 Кор 1.20–25).

Вот настоящее богословие: проповедь Христа распятого — и воскресшего. Если я называю иногда нынешнего Папу Павлом II, то потому лишь, что хочу напомнить ему, что его миссия в том, чтобы современным языком вновь донести великое благовестив Апостола. Это и наша миссия, всех нас.

Я

Отцы IV века перед лицом рационализма Евномия, притязавшего на интеллектуальное познание самой сущности Божией, великие византийские богословы перед лицом довозрожденческого рационализма, не желавшие видеть в свете Преображения лишь мете0 рологический феномен, не переставали повторять и комментировать эти слова апостола Павла о «мудро сти века сего», обращенной в безумие. Так и русские религиозные философы XIX и XX веков усматривали в богословском рационализме основной источник западного нигилизма. Истинная мудрость, говорит святой Григорий Назианзин, которого Восток называет Григорием Богословом, ведет себя «по–апостольски а не по–аристотелевски». Литургия напоминает, что Апостолы были безграмотными людьми, просвещенными Духом, дабы они свидетельствовали о Христе воскресшем, ловцы рыбы «сделались ловцами чело–веков». Истинное богословие — это радость Пасхи. От века к веку богословие обновляется «мужами апостольскими», которые до конца впитывают в себя опыт Церкви и научаются видеть Христа Воскресшего, как видел Его Павел на пути в Дамаск, или Иоанн на Патмосе. Такими были святой Серафим Саровский в XIX веке, святой Нектарий Эгинский и старец Си–луан Афонский в наше время. На долю учителей Церкви выпадает лишь осмысление и оформление этого опыта; так, за святым Афанасием Александрийским угадываются египетские монахи, как за великими русскими мыслителями прошлого века — старцы Оптиной пустыни. Самые великие, такие, как Симеон Новый Богослов в Византии на пороге первого и второго тысячелетия, были ясновидцами, которые в интеллектуальной, но также и поэтической форме умели передать свои видения.

Он

Только Иоанна, апостола возлюбленного, Григория Назианзина и Симеона Нового Богослова Церковь почтила именем «богослов». Они не занимались озарениями, но жили тайной, чтобы затем дать воспеть ее своему разуму. Они были опьянены Духом… Как Иоанн умел говорить о жизни и свете, которые суть сам Бог, ставший нашей жизнью и нашим светом! И как в то же время он умел передать человечность Иисуса, Его конкретные жесты, Его человеческие привязанности, в которых сгущается свет и жизнь. Вот опять–таки подлинное богословие: знание и любовь неразделимы. Познание в пределе своем — это безмолвное созерцание, созерцание в Духе Святом сквозь призрачный лик Христов глубин Божиих — то, что Отцы именуют Theologia в собственном смысле.

Я

Они говорят, что Трисвятое, которое поется во время евхаристической литургии: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй мя» или «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы Твоея» — это и есть «богословие», которому научили нас Ангелы, дабы мы достойно восславили величие Пресвятой Троицы.

Он

Слово стало плотью, и мы не только можем воспринять Его слова, но и приемлем Его как пищу. И потому только Евхаристия дает нам постичь и воспеть божественное богословие. Разум богословский может быть лишь разумом евхаристическим.

«Тайна Воплощения Слова содержит в себе значение всех символов и всех загадок Писания, равно как и сокрытый смысл всего творения, чувственного и постижимого. Но тот, кому ведомы тайны Креста и Гроба, знает также сущностные причины всех вещей. Наконец тот, кто проникает еще далее и посвящается в тайну Воскресения, постигает ту цель, ради которой Бог изначально сотворил все вещи» (святой Максим Исповедник, Сотницы гностические, 1.66).

* * *

Я

Для Отцов образом богослова был Моисей, проникавший в божественный мрак и видевший «задняя Божия», скрываясь на скале. Эта скала для них была ничем иным, как человеческой природой Христа. Но у великих духовидцев и богословов Византии, в особенности у Паламы, возникает другой путеводный образ — образ Матери Божией. В Ней соединяются Ветхий Завет с Новым, и Царство Божие торжествует в ней, ибо как поется в тропаре Успения, «преставилася еси к Животу, Мати сущи Живота». Она сохраняет в «сердце Своем» и созерцает в тишине «все вещи» — все Откровение Божие, которое облеклось в Ней плотью. Она служит также и образом Предания, и в особенности образом той церковной традиции, что составляет тайный стержень всего церковного Предания, традиции «исихастов», «молчальников», также стремящихся к созерцанию «всех вещей» «в сердце своем». Одно из любимых изречений их гласит: «только тот богослов, кто обрел чистую молитву», кто стал молитвой всецело.

Он

Константинополь — город Матери Божией. Иконы Ее вы найдете во всех церквах, и сколько же из них особо чтимых! Вы видели образ, — византийскую мозаику, — который есть у нас на Фанаре, в церкви святого Георгия. Часто ночами я прихожу молиться перед ним. Это не молитва наедине, но омилия, беседа. То, что она, Матерь Божия, говорит мне, нельзя облечь в слова, повторять… Тайна нашего богословия в том, что мы находим убежище в ее «теплоте». Вспомните о бесчисленных именах, коими мы Ее наделяем — Надежда обидимых, Источник жизни, Радость всей твари — о чем говорят иконы, ибо каждая из них, как и каждое из Ее имен, это луч света, образ Ее присутствия…

Я

Бог неисчислим в Своих энергиях, и Всесвятая, первая человеческая личность целиком обоженая, неисчислима в способах Своего заступничества. «Всесвятая — Panhagia — это имя делает Ее таинственно сопричастной Духу Святому — Panhagion. Давшая Слову собственную плоть Свою, ныне как будто становится Матерью при Его духовном рождении в человеческих душах, просвещенных благодатью Духа Святого.

Он

Песнопения, обращенные к Матери Божией, могли бы заполнить тома. В Ней человечество приняло своего Создателя. В Ней Церковь ходатайствует за всех людей.

Я