Слушай. Утром папa прислал узнать о моем здоровье и спросить, могу ли я принять его в моей комнате; минуту спустя он вошел; серьезный разговор начался.
– Nathalie, – сказал отец, взяв меня за обе руки, – можешь ли ты без тревог и беспокойства, вредных для здоровья, поговорить со мною о делах, до меня собственно касающихся?
– Конечно, могу, папa, – отвечала я, успокоенная совершенно предуведомлением, что дело касается до него.
– Merci.[56] Я долго мучить тебя не стану. Вот в чем дело. Ты довольно благоразумна, чтоб смотреть на жизнь не так, как на пикник, а как на вещь более серьезную. Расставаться с тобой я не хочу и не решусь; но видеть тебя пристроенною и счастливою – желаю от всего сердца. Предстоят две партии. Первый объяснился со мною и получил отказ; этот первый – родственник наш Купер.
– Кто же второй? – спросила я и опять покраснела до ушей...
– Второго отгадать нетрудно – Старославский. Но отчего ты краснеешь? Он до сих пор не сказал мне о намерениях своих ни полслова; но в мои годы мудрено ошибиться, и я убежден, что ты нравишься Старославскому.
– Я презираю этого человека! – воскликнула я с негодованием.
– Выражение слишком сильно, а чувства этого ты оправдать не можешь ничем, – хладнокровно заметил отец.
– Но вы не знаете, папa, до какой степени он ничтожен!
– Напротив того, я знаю его с детских лет и отдаю этому молодому человеку полную справедливость: он благороден, добр и способен сделать жену свою счастливой.
– Как, с детских лет?
– Да, – продолжал отец. – Лет пятнадцать тому назад, если не более, по некоторым обстоятельствам мне случилось быть в здешнем краю. Старославский был тогда очень молод и в дурных руках; его разоряли, нимало не заботясь ни о воспитании, ни о будущности молодого человека, который, однако, был одарен всем, чтобы составить блистательную карьеру во свете. Судьба свела нас случайно, и несколько лет сряду я имел случай наблюдать за ним.
– Папa, – воскликнула я невольно и в ужасном волнении, – вы были в то время предводителем?
Отец посмотрел на меня с удивлением.
– Вы вырвали Старославского из рук опекуна его, старого деда, у которого в доме воспитывались мальчики, а распоряжалась ключница? вы увезли молодого Старославского к себе, преобразовали его, возвратили ему состояние, были его благодетелем и, сделав так много, запретили ему даже напоминать вам и говорить другим обо всем этом?
– А он, ветреник, не сдержал слова и будет за это наказан, – заметил папa, улыбаясь, – но я еще не кончил.
– Папa, вы чудесный человек!
– Благодарю покорно; но умерьте восторг ваш, графиня, и дозвольте продолжать мне.
– Я слушаю, слушаю.
– Тем лучше. Следовательно, ты видишь, – продолжал папa. – Старославского я знаю и любопытен слышать, что могло внушить тебе презрение к лучшему из людей?
– Не скажу, папa...
– Не можешь и не в праве!
– Ни за что не скажу.
– Я требую.
– Напрасно, папa, потому что сказать причину я не решусь в присутствии вашем; пройдет еще несколько дней – и дело объяснится само собою.
– Подождем, – отвечал отец и, пожав плечами, вышел вон из комнаты, но вдруг вернулся, подумал с минуту и снова обратился ко мне. Я привстала.
– Не беспокойтесь, графиня, – сказал отец иронически, – то, что имею прибавить, не возьмет у вас много времени. Мне приятно было бы, чтоб Старославский не имел права считать отношений наших к нему мистификациею.
– Это как, папa?
– Очень просто. Мы видимся и бываем друг у друга слишком часто для людей, знакомство которых должно окончиться через несколько дней; и каким бы философским взглядом ни смотрел свет на продолжительные и довольно дальние прогулки молодой девушки с посторонним человеком, я нахожу прогулки эти неприличными.
– Вы хотите сказать о поездке моей в Грустный Стан, папa?
– Может быть.
– Но не сами ли вы изъявили на то согласие?
– Согласие, основанное на уважении и полной доверенности к Старославскому; да и отказать ему в этой доверенности я не считал себя вправе; но вы, презирая его...
– Это чувство внушил он мне впоследствии.
– Нескромным словом, поступком, может быть?
– Нет, папa, в присутствии моем Старославский ни разу не изменил обязанности порядочного человека.
– Следовательно, презрение ваше основано на слухах?
– Может быть.
– На словах Купера, Антонины и им подобных?
– На очевидности, папa.
– Этого достаточно, графиня, и с этой минуты дверь моя заперта для Старославского.
– Как заперта? – воскликнула я.
– Как запирается она обыкновенно для людей, недостойных чести быть принятыми в моем доме.
– Но поступок Старославского нимало не мешает ему оставаться тем, чем он есть в самом деле.
– То есть презренным?
– В глазах моих, в глазах девушки, в которой он ищет. Что же касается до вас, как посторонних...
– Nathalie, ты не уверена в своем новом предположении насчет Старославского?
Перемена тона, с которым говорил отец, побудила меня к откровенности; и к чему было скрывать от него истину, которая могла быть если не выдумкою Купера, то, по крайней мере, преувеличенною?... Усадив папa в кресло, я созналась ему, что Старославский начинает мне нравиться, что хотя мысль сделаться его женой и не приходила мне на ум, но от руки его я бы не отказалась и, вероятно, полюбила бы его со временем, если бы...
– Если б что? – спросил отец.
– Если бы Старославский не любил уже другой...
– Дочь помещицы-вдовы, вышедшей замуж двенадцать лет назад? – перебил папa смеясь.
– Нет, не дочь помещицы, а дочь мещанки, увезенную им.
– То есть отосланную Старославский в Москву?
– Как, папa, и вы знали все это? и вы допустили любимца вашего сделать подобную вещь?
– Я сделал более, – отвечал папa, продолжая смеяться. – Но довольно пока. Совещание наше продолжалось слишком долго, и другие занятия, конечно, менее важные, чем преступления презренного Старославского, призывают меня в мой кабинет.
Не дав мне времени опомниться, отец поклонился с комическою важностью и вышел вон.
Я не узнала ничего нового, но тем не менее мне стало легче, Sophie; тяжелый камень спал с сердца. Какое счастье не презирать никого – я говорю, не презирать, потому что во всех поступках Старославского участвовал папa: не служит ли участие это достаточным ручательством за всякого постороннего человека, по крайней мере, в глазах дочери? Уверена, что и ты, chиre amie, согласна с моим мнением и сделала бы то же. Но кто же эта девушка, эта дочь мещанки? и если Старославский не любит ее, к чему похищение? А этот мститель?... А Купер?... В таком расположении духа отправилась я к ожидавшему меня обществу...
Во время чая царствовало всеобщее молчание; на лицах семейства Грюковских изображалось беспокойство; все, казалось, ожидали чего-то. Я вспомнила о предложении Купера и обещала себе
