перед зеркалом бакенбарды, продекламировал:
— Он пришел к нам с берегов Черноморья, принес с собой матросскую лихость и преданность революции. Настоящий был моряк!
С приподнятого тона Валерия сбил появившийся с ведром Посохин.
— Попить не желаете? — спросил он. — Вода холодная.
Драгунский выпил два ковша, вытер губы, пошарил по карманам, хотя табаку у него не было уже несколько дней.
— Между прочим, лежал у меня на тумбочке окурок, но его, к сожалению, кто-то увел...
Поликарп замялся:
— На кой ляд он кому нужон?
— Судить надо этих интендантов за такое снабжение.
Драгунский быстро надел гимнастерку и, не застегнув ворота, чтобы видно было тельняшку, направился в санчасть.
— Нужон мне окурок, я сам могу одолжить табачку, — проворчал вслед ему Посохин, не замечая, что у входа в землянку стоит замполит Русанов.
— Кто здесь табачком разбогател? — спросил он, улыбаясь. — Поликарп Агафонович разбогател?
— Да нет... Это я не к тому, — опустил глаза Посохин. — Окурок у лейтенанта потерялся. Еще на меня подумает.
— Фу-ты, тоже мне пропажа!.. Стоит ли про окурок толковать? Кому он нужен?
— Про то и говорю.
— Предположим, вы его искурили. Ну и что же?
— Ежели бы искурил — не обидно было бы, к чему отпираться?
— А куда же он девался, окурок-то? — хитро улыбнулся Викентий Иванович. — Как дело-то было?
— Ну как было... — нехотя промямлил Поликарп, опускаясь на прикрытое дощечкой ведро.
Иволгин почувствовал, что завязывается долгий разговор. Чтобы не мешать, он прошел из «предбанника» в землянку и начал подшивать чистый подворотничок, изредка поглядывая в проем двери на сидевших поодаль собеседников.
— Тут и говорить-то вроде бы не про что. Мету я вчерась в землянке. Смотрю, «бычок» лежит на тумбочке, то есть окурок, значит. Совсем крохотный, плюнуть не на что. Ну, думаю, кому он такой нужон, окромя меня? Взял я его без всякой задней мысли и положил вот сюда за отворот пилотки.
— Значит, взял-таки?
— Да не в том дело. Взять-то взял, не отрицаю, но я же не пользовался им. Проснулся утром — хвать пилотку, а его там и след простыл. Увел кто-то.
— Так и с концом? — посочувствовал замполит.
— Как в воду канул. А товарищ лейтенант не разберется толком и вроде бы намекает...
— Вот именно — не разберется, — подхватил Викентий Иванович и, приложив ладонь к голове, закатился заливистым смехом.
— А как же иначе? Кто искурил, тому и предъявляй притензию. Я-то при чем? Теперь, когда буду мести, ежели встретится окурок, дак я его кругом обмету, и пусть лежит, леший с ним, — сказал Посохин, переставляя ведро.
Замполит смотрит на Посохина внимательно, прямо в глаза. Лицо у Поликарпа почти всегда хмурое, чем-то недовольное, зубы желтые, прокопченные табаком, волос на голове не густо — «на полдраки не хватит», как он сам выражается. А взгляд, если присмотреться, разный бывает: то кроткий, смиренный, ко всему безразличный, то плутоватый.
Примостившись поудобнее на ступеньках землянки, Посохин достает не спеша кисет, набивает трубку, берет «катюшу» — кресало — и высекает огонь. После шутки речь заводит о самом главном.
— Но дак, паря, когда же ко дворам-то пускать станут? — спрашивает он, трамбуя кривым, узловатым пальцем трубку. — Али обратно неизвестно?
— К сожалению, ничего неизвестно, Поликарп Агафонович, — разводит руками замполит.
— Ты смотри-кось, какая незадача получается: брали на сорок пять суток, а держут четвертый год — и все но известно.
Посохин заговорил о детишках, которые снятся ему, потом достал из кисета пересыпанные табаком два тетрадочных листка в косую линейку, один протянул замполиту. Русанов стал читать.
Это было письмо из Чегырки. Начиналось оно с поклонов «от бела лица до сырой земли». Все дети, независимо от возраста, назывались по имени и отчеству. «Еще кланяется тебе твой сын Федор Поликарпович, дочь Агафья Поликарповна, дочь Марина Поликарповна и малолетний сынок Иван Поликарпович». Далее следовала уже деловая часть, которая начиналась с убийственного допроса: «Пошто же ты так долго не приходишь домой? Кум Северьян, даром что без ноги, и то пришел. Кеха тоже обещается. А ты и не думаешь. Уж не связался ли с какой бабой крашеной, как Захарка Баякин? Скорей приходи. Избу надо штукатурить. А нам одним не под силу. Ежели без дранки, глина отпадывает, а ежели с дранкой, то гвоздей нет. Где ты там запропастился, идол окаянный, ни слуху от тебя, ни духу».
Второй листок Поликарп читать не дает: больно ругливый. Но замполит и без того знает, что там написано — костерит Матрена своего мужа на чем свет стоит. А костерит ни за что — всему виной Юртайкин. На прошлой неделе Посохин получил от жены письмо и, как всегда, дал почитать Сене, чтобы тот написал ответ.
Прочитал Юртайкин письмо — и взяла его досада.
— Не любит она тебя, черта облезлого.
— Экось куда махнул, — отвернулся Поликарп.
— Да как же терпеть такое! Четвертое письмо — и ни одного ласкового слова. Все про гвозди да про дранку! А любовь-то, любовь где? — подзадоривал Юртайкин.
— Любовь... Ну и сморозит же вятский, — осклабился Поликарп. — Какая, паря, любовь в пятьдесят- то лет? Отцвел я весь начисто — на семена пошел, как тот подсолнух.
— Да в Англии, говорят, в пятьдесят лет только женятся.
— Это у Черчилля-то? Там вполне возможно, — согласился Посохин. — Они и со вторым фронтом так же мешкали.
— Не в том дело. Видно, ты не так поставил себя перед бабой. Не завоевал перед ней авторитета.
И Сеня начал прикидывать, как бы поднять Поликарпов авторитет в глазах его собственной жены. Думал, думал и — придумал. Пошел к батальонному киномеханику и попросил его, как друга, снять Поликарпа на карточку. Да так снять, чтобы дух у его жены захватило, когда взглянет на мужнино изображение.
Добыв лучшее обмундирование, какое только нашлось на Бутугуре, он затянул Поликарпа офицерскими ремнями, через плечо повесил полевую сумку, на пояс кобуру. Посохин надел набекрень кубанку, взятую у кладовщика, на плечи, как чапаевскую бурку, накинул плащ-палатку. В таком виде Поликарп взгромоздился на смиренную Гнедуху и так натянул поводья, что у лошади шея выгнулась колесом.
Снимок получился на славу. Поликарп браво сидел на Гнедухе, глядя куда-то вдаль. На обороте Юртайкин сделал какую-то приписку. Потом сунул снимок в конверт и отправил в Чегырку.
— Вот теперь посмотрим, что запоет твоя Матрена! — сказал Сеня с явным удовлетворением.
Но жена Посохина запела не так, как он ожидал: прислала бранное письмо, читать его было неловко. И как только она не называла ни в чем не повинного своего супруга — и старым хрычом, и шелудивым кобелем! И все потому, что позабыл он про своих детишек и гарцует на лошади перед чужими бабами.
— Да ты что написал про меня, пакостник ты окаянный?! — разозлился ничем невозмутимый Поликарп и потряс Сеню за воротник. — Ты каку там холеру нарисовал?
— Клянусь лаптями моего деда — ничего плохого, — оправдывался Сеня, моргая белесыми ресницами.
Юртайкин весь вечер прятался от разгневанного Посохина в кустах багульника, опасался, как бы тот не огрел его ременной пряжкой.
