— Может, новость хороший есть у комбата? А?
Бальжан Баторов — знаменитый охотник из Бурятии — еще в первую военную зиму снискал завидную славу лучшего стрелка дивизии и одновременно неприятную репутацию своенравного, дерзкого буяна. А началось все с автомата. Получил Бальжан новенький автомат, и при нем была записка с наказом бить беспощадно фашистов. И подпись: «Бывшая летчица Инга Залетная». Написал сержант письмо на завод, хотел разузнать подробней, кто такая Инга Залетная. Оказалось, в воздушном бою сбили ее фашисты — покалечили. Но девушка и на земле нашла способ мстить врагам: пошла на завод и вот делает автоматы, хотя передвигаться может только на костылях.
Баторов пошел к ротному проситься на фронт. Не может он стрелять по фанерным мишеням, когда израненная девушка призывает его к мести. Потом он пошел к комбату, от него — к самому Державину. Бальжан не просил, а требовал:
— Как так, начальник? Тыща белка в глаз бил? Бил. Сто кабан бил? Бил. И не один фашиста не убил. Убегу! Хоть в штрафной убегу!
Вот тогда-то Державин и назвал его буяном и погрозил посадить под арест.
Немало пришлось потрудиться замполиту, чтобы доказать буяну, что и на Востоке хватит дела. Теперь Бальжан боится, как бы его не обманули. На днях Русанов предоставил Баторову краткосрочный отпуск с выездом на Байкал. Бальжан категорически отказался:
— Какой такой отпуск! — И опять за свое: — Тыща белка бил? Бил. А фашиста сколько? Меня в улус не пустят!
К землянке подъехал Посохин. Викентий Иванович сел в застланную свежескошенной травой двуколку. Гнедуха резво побежала под горку к пади Урулюнгуй. Посохин, чуть шевеля вожжами, молча посасывал трубку. А замполит гадал, для какого разговора вызывает комбат.
По временам у дороги показывались стоявшие столбиками бурые тарбаганы. Они близко подпускали повозку, а потом как подстреленные падали в траву, уходили в свои норы.
Двуколка ходко катилась по буро-зеленой степи с пологими сопками, похожими на могильные курганы. Дремали сопки, покрытые ковыльной сединой, храня в памяти все, что видели за минувшие века. Много бурь и ураганов пронеслось над ними. Здесь когда-то набирал силы грозный повелитель Темучин — сын Есугея, провозглашенный на курултае Чингисханом, отсюда начинались опустошительные набеги монголо-татар на Китай и древние русские земли. Но ушли в небытие те давние времена, и остался от них в степи лишь еле приметный рубец — заросший травою Вал Чингисхана.
Викентию Ивановичу хотелось поскорее увидеть Ветрова. За четыре года службы на границе они крепко сдружились, хотя притирались друг к другу трудно. Может быть, потому, что комбат и замполит очень уж разные по характеру люди. Русанов до войны был научным работником. На маньчжурскую границу его «заслали», как он выражался, «за язык». Еще в гражданскую войну Русанов научился говорить по- китайски (в их полку было много китайцев). Позже окончил Институт восточных языков, написал диссертацию о восстании тайпинов. Вот и послали сюда как знатока восточного вопроса. Но в спешке в отделе кадров что-то перепутали и направили Русанова в батальон замполитом.
Алексей Ветров — кадровый командир, халхинголец, орденоносец, ценивший в человеке превыше всего «военную косточку», с превеликой досадой посматривал вначале на своего слишком уж «гражданского» замполита. На первых порах не обходилось без стычек. Как-то у комбата даже сорвалось: «Что вы ходите по казарме, как школьный учитель? Политзанятия называете уроками, солдат — юношами. И портупея у вас перекосилась...»
Время было беспокойное. Батальон рвался на Запад, на фронт, вслед за ушедшей туда танковой бригадой, в состав которой он входил. Это стремление солдат горячо поддерживал и сам комбат. И когда Викентий Иванович принялся разъяснять бойцам, что их служба у Вала Чингисхана тоже необходимое дело, Ветров категорически потребовал прекратить «вредную агитацию», и заявил, что сам готов бежать отсюда — защищать родной Дон.
— Не гаси у бойцов благородного стремления ехать на фронт, — требовал он.
Русанов отстаивал свои убеждения рьяно, упорно, не защищался, а нападал:
— А здесь разве не фронт? Кто же будет стоять здесь? Люди второго сорта? И как же ты, командир пограничного батальона, не можешь понять, оценить, что сегодня опаснее для Родины: оставить еще один донской хутор или получить на востоке новый фронт в пять тысяч километров!
Но убедить Ветрова было трудно. Когда вслед за письмом Инги Залетной с завода пришло письмо от главного конструктора Шпагина и воззвание уральских оружейников «Бейте фашистов!» (по номеру полевой почты уральцы не могли знать, где стоит часть), Ветров поехал в штаб армии пробивать батальону дорогу на Запад. Комбата пожурили за мальчишество и приказали немедленно вернуться на Бутугур.
Приехал он поздно вечером, не раздеваясь лег на койку. Русанов пришел позже обычного.
— Все агитируешь за почетную службу у Вала Чингисхана? — иронически спросил комбат.
— Да, агитирую. Ты поставил батальон спиной к границе, а мне приходится повертывать его лицом.
Русанов сказал это твердо, с непреклонной верой в свою правоту, и Ветров понял окончательно, что замполит у него не рафинированный интеллигентик, а настоящий боец с «военной косточкой», только косточку эту не сразу разглядишь: она запрятана глубоко — в самой душе.
Общие цели в труде сближали их. Постепенно комбат «мягчал» к своему замполиту и уже не замечал перекосившейся на нем портупеи, а позже просто полюбил его — полюбил не только за его умение отстаивать свои убеждения, но и за отменное трудолюбие, за то, что он не чурался черновой работы, любил повозиться с «трудными» солдатами. И когда спохватившиеся кадровики вздумали исправить ошибку — взять Русанова в политотдел армии, Ветров заявил, что дойдет до Верховного, но замполита не отдаст. Просьбу командира приграничного батальона уважили. Так и остались они служить вместе.
Русанов соскучился по Ветрову и, завидев железнодорожную станцию, оживился в предчувствии встречи. Запахло сгоревшим углем, послышались гудки маневровых паровозов, стук порожних товарных вагонов и платформ. Вся трава у переезда была иссечена гусеницами танков, колесами орудий. За линией показалось красно-кирпичное здание госпиталя, одиноко стоявшее у разбитой пыльной дороги. В этот час на госпитальном дворе было безлюдно, лишь у теневого северного подъезда выздоравливающие сидели на скамейках, бродили под окнами, не выходя из спасительной тени.
Капитан Ветров, в нательной рубахе, сидел на подоконнике, читал. Увидев Викентия Ивановича, быстро спустился вниз, вышел на крыльцо — радостный, необыкновенно оживленный.
— До чего дисциплинирован наш комиссар, — с удовольствием заметил он. — Не успел позвонить, а он уж тут. Кадровому впору.
— Приучил ты меня за четыре года, — ответил Русанов, пожимая сухую руку комбата. — Как настроение?
— Настроение выше хинганских гор, — усмехнулся Ветров. — С юношей Посохиным приехал? — спросил он, поглядев на госпитальные ворота, где стояла двуколка.
— С ним.
Ветров взял Викентия Ивановича под руку, повел под навес, где стоял обшарпанный бильярд и длинный, сбитый из досок стол, на котором валялись костяшки домино.
— Ну, докладывай, как там живет наш отдельный, непромокаемый?
Они сели на скамейку, стоявшую у края стола, и Викентий Иванович начал рассказывать, как живет батальон, что нового произошло в нем за последнюю неделю.
— Маловато же новостей ты мне привез, маловато, — улыбнулся Ветров. А я слышал, вы там какие-то медикаменты получаете: перевязочные материалы, индивидуальные пакеты. К чему бы это?
— Вон ты о чем! Все признаки ищешь. Пограничный батальон всегда должен иметь в запасе все необходимое.
— Это верно. Отдельный факт ни о чем не говорит. Но если факты дополняют и усиливают друг друга — тут есть о чем подумать.
— Что ты имеешь в виду? Танки на железной дороге увидел? Тоже не доказательство. Возможно, танковые части идут сюда для расформирования.
На сухощавом лице комбата заиграл румянец.
— Для расформирования говоришь? Он поглядел по сторонам, понизил голос: — А в Монголию, за
