Вокруг горбатились косогоры, покрытые густым кустарником, зеленели низкорослые тальники. А потом начались непролазные солончаки и болота. Зыбкие трясины, покрытые ряской, засасывали нагруженные горючим и боеприпасами студебеккеры, походные кухни, повозки и автобусы.
Чавкали в размешенной грязи колеса орудий. Рычали осевшие в болото грузовики, обдавая все вокруг шматками бурой липкой грязи.
Когда застревал грузовик, его обступали со всех сторон пехотинцы, кидали в раскисшие колеи камни, сучья, подставляли под борта плечи и с гиком выкатывали машину на твердое место. А не хватало солдатской силы, на помощь приходили тягачи с металлическими буксирами. И трясина выпускала свою жертву.
Едва наступило утро, а на термометре под сорок — дышать нечем. Все устали, вымазались — не узнать. У Посохина грязь на штанах, на плечах, даже пилотка вроде бы из грязи слеплена. Под стать Посохину Забалуев — тоже измазан с ног до головы. Ему доставалось больше всех. Подставит под борт могучее плечо — трещат и гнутся дощатые снасти, облегченно вздыхает мотор: вот это сила!
В непролазных трясинах десантникам помогали танкисты. Только механик-водитель «Бесстрашного» Гиренок не вылезал из машины, посматривал на автоматчиков вроде бы свысока, называл их кочколазами. Десантникам впору обидеться бы на такого высокомера, но они не обижались: что ни говори, на гимнастерке три ордена Славы! Сам Волобой называет его лучшим механиком-водителем. Один Баторов не давал гвардейцу спуску.
— Ты еще не полный кавалер, — говорил он ему. — Совести у тебя не хватает для полного кавалера. Понятно?
Уже не один десяток километров прошла бригада, но не встретила пока ни одного японца. Это озадачивало всех. «В чем дело? Где же японцы?» — спрашивали друг друга бойцы, не зная, разумеется, что их направили в обход укрепрайона. Иволгин тоже не знал замыслов командования и ощущал некоторую растерянность. На митинге он вместе со всеми радовался, что подошел наконец долгожданный час. Вспомнил Шатрова: старый дирижер оказался дальновидным. Теперь командир взвода нетерпеливо ждал встречи с противником, чтобы скорее испытать себя: сумеет ли он как следует выполнить свои обязанности? Ведь он единственный в батальоне участник минувшей войны и должен показать подчиненным, как надо бить врагов. Беспокойство усиливалось еще и потому, что командир бригады оказался его старым знакомым. Разве можно перед ним ударить лицом в грязь!
В его воображении рисовались картины боев в горных ущельях и на скалистых кручах. Перед глазами вырастали хитро замаскированные доты, которые он блокировал со своими автоматчиками, противотанковые рвы, которые он вовремя обнаруживал и тем самым спасал танки. Словом, мысленно он воевал вовсю, а наяву вроде бы находился просто на учебном марше. И от этого казалось, будто его обманули.
В полдень, когда танковая колонна взобралась на лесистый косогор, с севера донесся одиночный пушечный выстрел. За первым послышался второй, третий.
Иволгин в бинокль посмотрел на синеющие вдали горы. У их подножия виднелись строения, чернели груды каменного угля, тянулась цепочка тополей. Там, вдоль железнодорожной линии, продвигался передовой отряд стрелковой дивизии и наскочил видно на заслон. «Может быть, нас бросят на выручку?» — с надеждой подумал он. Но тут же засомневался: у соседей два дивизиона артиллерии на мехтяге, дюжина самоходок, противотанковые батареи, «катюши». Вряд ли они запросят помощи.
Рядом остановился командирский танк. Волобой вызвал по радио командира отряда.
— С кем воюешь? — спросил он. — Может, помочь? Ну, валяй сам. Было бы предложено...
Иволгин снова приник к биноклю, увидел вынырнувший из-за края высотки эшелон. Поезд шел, видимо, из Халун-Аршана к разъезду. Попыхивал дымком паровоз, катились за ним темно-коричневые вагоны. Грянул орудийный залп. Вагоны окутало густым, стелющимся по земле дымом. Эшелон остановился. Чаще захлопали орудийные выстрелы. Потом стрельба постепенно начала стихать.
К вечеру бригада Волобоя, обойдя Халун-Аршанский укрепрайон с юга, остановилась у отрога Хингана на привал. Неподалеку поблескивало поросшее осокой озеро, торчали из воды стебли камыша. Пахло торфяной гнилью. От озера тянулась узкая полоска чумизы, а за ней помигивала редкими огоньками баргутская деревушка, оставленная без боя эскадроном маньчжурских войск.
Бойцы падали на траву не чуя под собой ног, вытряхивали из ботинок и обмоток сгустки белесого солончака, переобувались, протирали автоматы. С севера, от разъезда, изредка доносились орудийные выстрелы. Край темного неба порой озаряли малиновые огненные вспышки.
— Это «катюши» смолят самураев, — догадался Посохин.
Чтобы спастись от комаров и мошкары, Поликарп разжег хитрый костер без пламени. Топором он раскромсал раздавленную гусеницами танков доску. К запаху перегоревшей солярки примешивался приятный горьковатый дымок от затлевшей древесины. От кухни потянуло разваренной кашей.
— Доску-то зачем изрубил? Чай, пригодилась бы, — упрекнул Посохина ефрейтор Туз.
— Доска, паря, дело наживное, человек дороже доски, — ответил Поликарп, уселся поудобнее и достал трубку. — У нас в Чегырке в войну такой был случай. Морозы стояли несносные, а топить печки бабам нечем: лесу близко лет. Прослышал про ту беду мой кум Северьян. И пишет с фронту письмо: «Раскатайте мою избенку, бревна раздайте вдовам, у которых детишков помногу. А мне, бобылю, она ни к чему». Видишь, как? Для людей фронтовик избы не пожалел.
Поликарп принялся проверять свои карманы. Чего только там не было! И табак, и кресало, и обрезки от алюминиевого котелка, и обломки от расчески, из которых он мастерил наборные мундштуки, меняя их потом на махорку; были там и патроны «про запас», и завернутые в газету сухари «про черный день». Сеня Юртайкин уверял, что у Посохина можно найти даже запасные части к лобогрейке. Оттопыренные карманы не украшали и без того далеко не атлетическую фигуру Поликарпа. Цыбуля грозился опустошить его карманы собственными руками, но все как-то не решался — щадил солдата.
К удивлению десантников, Поликарп устал в дороге меньше других. Он собирал хворост, подбрасывал его в костер. Только лицо у него сильно изменилось — опухло от комариных укусов.
— Эк тебя разнесло, голубь сизокрылый, — смеялся Юртайкин. — Ну, сам того пожелал. Ведь какую должность человеку предлагали: комендант Бутугура! Сиди себе на железном ведре да покуривай. Супругу выписал бы с ребятишками и зажил бы — кум королю, сват министру.
— Да-а, паря, тут я дал промашку, — согласился Посохин. — Но ежели рассудить, пошто промахнулся, то обратно Сенька всему виной. Поглядел я тогда ему вслед — идет человек на войну с балалайкой. Когда же, думаю, он с балалайкой войну-то сломает? Вот и подался на помощь — выручать вятского.
— А ты что, ко дворам так торопишься, Поликарп Агафонович? — поинтересовался Забалуев.
— Кочерги захотел! — прыснул со смеху Сеня.
— Спешу по делу — на то есть причина. — Поликарп сказал это с такой серьезностью, что можно было подумать: действительно есть у него неотложное дело. Но все обернулось в шутку: — Сон мне приснился на прошлой неделе, будто вернулся с войны мой разлюбезный куманек Северьян. А поскольку жить тепереча ему негде, стал он ночевать у каждой бабы по очереди. Как с крайней избы начал, так и пошел по порядку по всей деревне. — Поликарп помолчал. — До моей Матрены ему три двора оставалось, — с той же серьезностью добавил он и безнадежно махнул рукой: — Теперь уж, наверно, дошел...
II
Китаец Ван Гу-ан сначала шагал за танками вместе с десантниками, затем начал все чаще отрываться от них — забирал все влево, а потом и вовсе куда-то исчез, как провалился.
Вечером мукденский рикша снова появился в бригаде. И не один — притащил откуда-то пленного — невысокого вертлявого субъекта в войлочной шляпе, одетого в травяной плащ, какие носят баргутские пастухи. С пленником он не церемонился — подталкивал его прикладом, вел к палатке комбрига.
В палатке сидели Волобой и Викентий Иванович — обсуждали планы на завтра. Над столом горела прикрученная к столбику электрическая лампочка, в нее упрямо тыкалась головастая ночная совка. Ван Гу- ан со своим пленником вначале удивил комбрига — зачем китаец задержал этого оборванного пастуха? Но в
