на душе было неспокойно. Всю армаду японских войск за день не разоружишь. Надвигается ночь. В торгово-промышленном Мукдене сосредоточены миллионные ценности — богатейшие склады, банки, которые японцы не успели эвакуировать. А рядом, рукой подать, — южные порты Маньчжурии. Там стоят наготове японские корабли. Сумеют ли десантники удержать железнодорожную станцию, если самураи вдруг пойдут на авантюру?
Перед ужином Русанов сказал о своих опасениях Державину.
— Толкуешь правильно, Викентий, — согласился тот. — Самого невеселые думки одолевают. Я уж тут прикидывал — не изолировать ли нам самую верхушку на ночь глядя?
— Арестовать? Не сделать бы хуже... Разозлим.
— Зачем же арестовывать? Это не годится. А давайте-ка мы, друзья мои, закатим банкет. Да пошикарнее. Вот и пусть повеселятся под нашим присмотром.
— Прием устроить неплохо. Но по какому поводу?
Державин пососал трубку, хитровато прищурил глаза:
— По поводу вступления в город нашей гвардейской танковой армии.
— Но армии еще нет.
— Нет, так будет когда-нибудь. А нам не мешает погромче пошуметь про нее сегодня — для острастки. Понимаешь? Самурай силу уважает — сразу мягчеет, становится покладистей.
Все хлопоты по организации банкета Державин возложил на Викентия Ивановича. Не прошло и часа, как в зале гостиницы «Ямато» были накрыты столы. На банкет прибыл весь генералитет 3-го фронта Квантунской армии во главе с Усироку Дзюном. Гости в зависимости от рангов заняли свои места. Стулья напротив были свободные: они предназначались для командования гвардейской танковой армии.
В десять часов вечера Державин открыл прием и предложил тост за благополучное окончание войны, за здоровье гвардейцев-танкистов, которые подходят к Мукдену. Тут же он сослался на размытые дороги, взорванные мосты и минные заторы, которые не позволили гвардейцам вовремя прибыть в город.
Все шло по намеченному плану. Гости много ели и пили, много говорили. Не обошлось и без скандала. Командующий войсками армии Пу И длинноволосый ушастый генерал Чжан, поняв, что с японцами уже все покончено, провозгласил заплетающимся языком тост за здоровье генералиссимуса Чан Кай-ши — нового правителя маньчжурского царства. Усироку Дзюн не смог снести причиненной обиды — весь ощетинился, швырнул со злостью на стол бокал, наполненный сакэ, и встал со стула, заявив, что не хочет сидеть за одним столом с предателем. Русанову пришлось проявить немалые дипломатические способности, чтобы угомонить рассвирепевшего генерала.
На рассвете Державин и Притула проводили захмелевших японцев в лучшие номера гостиницы «Ямато», а сами отправились на аэродром вздремнуть под шинелями хотя бы два-три часа. Викентий Иванович остался в городе проверить караулы. От усталости и пережитого напряжения шумело в голове, стучало в висках. Чтобы взбодрить себя, разогнать сон, он умылся холодной водой и пошел на посты. У ворот глянул на восток — скоро ли наступит утро, чтобы хоть чуточку вздремнуть.
Но вздремнуть ему не удалось...
Обогнув здание штаба, Русанов завернул в узкий переулок, где были расставлены секреты, потом вышел на небольшую тускло освещенную улочку и вдруг услышал глухой топот и невнятный крик. «Что там случилось?» — подумал он, ускорив шаг. У высокого забора под фонарем он увидел своих десантников. Ефрейтор Туз держал сзади за руки японского солдата. Иволгин вырывал у задержанного окровавленный нож, снимал с его пояса гранату, со злостью ругался:
— Дурак набитый. Харакири вздумал! Врача бы...
К ним подскочил выбежавший из калитки пожилой японец — без шляпы, в расстегнутой полосатой куртке — разорвал на груди у солдата рубашку, начал торопливо бинтовать рану. Это был, как узнал потом Русанов, известный в городе врач Окидзима. Проворно работая руками, Окидзима раздраженно шептал какие-то проклятия, заклинания. Произносил он их все громче, громче и наконец зашипел негодующе во весь голос.
— Что он бурчит? — спросил у замполита Иволгин.
— Проклинает самураев за то, что задурили солдатам головы.
Окидзима перевязал раненого, повернулся к Русанову, дважды повторил сквозь слезы одно- единственное слово:
— Аригато, аригато.
Задержанного повели в санчасть. Иволгин взял его под руку, сказал бодрым голосом:
— Чего умирать-то вздумал, балда осиновая? Война же кончилась. Вот поправишься — и целуй на здоровье своих японских девчонок под ветками сокуры! Понял? — И ободряюще улыбнулся.
— Ероси... — невнятно пролепетал пленник, покоренный открытой улыбкой.
— То-то же! Погоди малость — мы с тобой еще друзьями будем. А как же иначе? Чай соседи.
Сзади из темноты донесся слабый голос:
— Аригато, аригато...
Русанову подумалось: старый японский врач благодарил их не только за эту молодую жизнь, вырванную сегодня у смерти, но и за тысячи других таких жизней, за то, что русские принесли в его дом мир, избавили страну восходящего солнца от ужасных атомных бомб, длинных самурайских мечей — от самоубийства.
В санчасти раненого японца уложили на кровать. Викентий Иванович присел рядом, стал выспрашивать у солдата, кто он такой, куда и зачем шел? Оказалось, что родом он из Хиросимы, от сдачи в плен уклонился — спрятался на чердаке казармы. А ночью решил пробраться в японский концлагерь, перебить пленных американцев за то, что они сбросили на его родной город страшную бомбу.
— Что за лагерь? Где он находится? — удивился Русанов, ошарашенный столь неожиданной новостью.
Из дальнейших расспросов удалось узнать, что в этом лагере японцы содержат пленных американцев и англичан, захваченных в плен в боях на Тихом океане. Концлагерь находится где-то под Мукденом, но где именно, раненый не знал.
Викентий Иванович пулей выскочил из санчасти. Надо было немедленно отыскать и освободить военнопленных союзников, пока не случилось непоправимое. Усироку Дзюн почему-то ничего не сказал о лагере. Возможно, он хочет сравнять его с землей и свалить все на русских. Не для этой ли цели на мукденском аэродроме стояли бомбардировщики с подвешенными бомбами?
Русанов позвонил на аэродром. Рано утром скомплектовали оперативную группу во главе с Притулой. Провожатым взяли русского шофера из эмигрантов, назвавшего себя Федькой. Две машины — легковая и грузовая — с автоматчиками поехали в сторону Хунбяо, к загородной дубовой роще, где находилась японская запретная зона.
За городской чертой потянулись ярко-зеленые плантации сахарного тростника, запахло мятой. У дубовой рощи десантников обстреляли. Грузовик остановился, автоматчики залегли в кювет и открыли дружный ответный огонь. А легковая машина проскочила через рощу к гаоляновому полю и поехала дальше, туда, где виднелись невысокие серые строения.
После короткой перестрелки автоматчики вскочили на грузовик и понеслись за пылившей впереди легковушкой. Показалась высокая деревянная изгородь, обнесенная двумя рядами колючей проволоки, — концлагерь для военнопленных.
Офицеры разоружили у проходной будки охрану. Заскрипели железные засовы, заскрежетали петли, подоспевшие автоматчики хлынули в распахнутые ворота.
— Ура-а-а! — покатилось по широкому двору и эхом отозвалось в дальнем углу за приземистыми бараками.
— Эй вы, хлопцы-рыболовцы! — закричал Юртайкин.
А у бараков, у двухэтажного каменного здания администрации лагеря уже гомонила, свистела, кричала пестрая ликующая толпа.
— Рус, рус, о’кэй!
— Ол райт! Ура-а-а!
Толпа росла, разливаясь по всему двору. Мелькали побуревшие военные рубашки и полосатые куртки, островерхие пилотки и круглые, точно блины, береты, над головами трепетали аплодирующие
