руки, Джорджио, и он очень горяч, а с каждым годом, что он проводит здесь, он становится все злее. Это ограбление как-то коснулось и его, и ты верно сказал, вам долго предстоит идти вместе. Теперь не потребуется даже претендента из «Мастермайнда», чтобы выудить из тебя, что ты — плохой мальчик. Левис это разнюхал. Пока ты у него в черном списке, никто — ни ты, ни твоя семья — не может быть в безопасности. Хочу сказать, что и я сам в опасности хотя бы потому, что мы с тобой соседи по койкам. И когда он решит спалить тебя, то есть шанс, что сгорим мы оба. Короче, если у тебя есть с ним кое-какие делишки, то я должен все об этом знать.
Джорджио понимал тревогу этого человека. Где-то в глубине души он до смерти боялся того, что могло произойти. Однако у него в запасе был план. И послезавтра он готовился проверить, сработает этот план или нет.
— Послушай, Тимми, я устал. Завтра я увижусь с Левисом. Так что кончай забивать свою безобразную башку этим. Идет?
Тимми потер рукой лицо, и его щетина откликнулась на этот жест скрипучим звуком в тишине камеры.
— Мать твою за ногу, я предупредил тебя, Джорджио. Мне известно: ты — тяжеловес, я это уважаю. Но, в конце концов, все мы тут — крепкие орешки в том или в ином отношении, даже гомики. Через несколько лет особо тяжкие отделят мужчин от сопляков, и давай будем смотреть правде в лицо: ты ведь до этой отсидки не сделал еще ни одной птички. Поэтому держи меня в курсе всего, что происходит. Если уж попадешь на сковородку, парень, то ведь меня-то с собой не захочешь потащить. Дошло?
Джорджио перевернулся на бок. Подложив сложенные ладони под щеку, он ровным тоном громко и ясно сказал:
— Спокойной ночи, Тимми!
Тимми посидел у него на койке еще несколько секунд, а потом полез к себе на второй ярус.
Джорджио слышал, как под огромным телом застонали пружины. Закрыв глаза, он мысленно содрогнулся. Вот уже целый месяц он не мог нормально выспаться. Мысли о Левисе пугали его до потери пульса: «Но завтра, если я разложу карты правильно, все пойдет нужным путем».
Впервые за многие годы Джорджио по-настоящему помолился.
Донна проснулась с первым лучом солнца в состоянии душевного подъема… Если бы кто-нибудь еще несколько месяцев назад сказал бы ей, что она будет с радостью выполнять работу Джорджио, Донна рассмеялась бы этому человеку в лицо. И все же от нее как от его жены каждый из родных и близких ожидал, что она будет «присматривать» за делами ради него. Донна почувствовала настоятельную потребность заняться делом. Теперь же она была рада, что втянулась в это. Даже чисто бумажная работа для строительного бизнеса начинала постепенно приобретать смысл. Поначалу Донне требовалось, чтобы кто-то ею руководил, но с каждым днем управление казалось вовсе не таким трудным делом, как она боялась. В действительности когда она сумела привести в порядок офис, вышвырнув оттуда весь мусор, теперь и управление строительством представлялось ей на удивление простым.
«Когда Джорджио вернется домой, он будет так гордиться мною!» — Она смаковала эту мысль.
Большой Пэдди проследил за тем, чтобы ей представили больше документов, чем «должно». Теперь на строительных участках к ней относились с уважением, даже с благоговением в основном вследствие бдительного и повсеместного присутствия Пэдди. Она, однако, не могла не признаться себе в том, что это происходило.
Донна выбралась из постели и увидела свое отражение в зеркальных дверцах шкафа. Убрала густые каштановые волосы с лица и осмотрела себя. Она стала еще тоньше, чем была после суда, и ребра просвечивали сквозь кожу. Донна отвела назад узкие плечи и тяжело вздохнула. Никакие ухищрения не заставили бы ее грудь выглядеть полнее. Она по-прежнему носила самый маленький размер лифчика, тот же, что и в четырнадцателетнем возрасте. Все ее подруги расцвели, но только не Донна. Она надеялась, что рождение детей хотя бы немного придаст ей женственности. Но этому не суждено было свершиться. Правда, собственные ноги ей нравились. Они всегда ей нравились — длинные, изящные, хорошей формы. Донна хорошо смотрелась в шортах, хотя редко носила их. Джорджио всегда говорил, что у нее миленькие грудки, и называл их «сочными». Она же всегда при этом вспыхивала стыдливом румянцем. Его грубоватые выражения смущали Донну, хотя ей нравилось их слушать.
Она в отчаянии обняла сама себя руками: «О, если бы все было, как раньше!.. Сейчас бы Джорджио вставал, откашливался и несся в ванную. Его большое мускулистое тело оставалось бы обнаженным»… Она любила наблюдать, как он одевается, даже сильная усталость не мешала ей следить за ним, впитывать взглядом его образ. И никогда, несмотря на прожитые вместе долгие годы, Донне не надоедало любоваться им. В действительности с годами она любила его все больше и больше.
Донна признавалась себе, что Джорджио принимает это как должное. Но таковы уж мужчины! Долли говорила, что ее муж не заметил бы, если бы она продефилировала по гостиной в обнаженном виде. Только бы не встала перед телевизором, но тогда Долли пришлось бы расплатиться сполна.
Между тем Джорджио всегда относился к Донне почтительно, уважал ее чувства. Он никогда не давал повода думать, что изменяет ей. Хотя благодаря женской интуиции она всегда об этом узнавала, причем немедленно. Такое случалось не слишком часто за долгие совместно прожитые годы, но когда это все-таки происходило, то весьма опечаливало и глубоко обижало ее. И все же Донна находила Джорджио оправдание: он человек, которому постоянно нужно общение с новыми людьми, их обожание; Джорджио из тех, кто всегда получает, что хочет.
Она неизменно благодарила бога за Джорджио — благодарила Господа потому, что Он решил предназначить Джорджио ей, маленькой Донне Фенланд. Такому ничтожеству! Джорджио был рядом с ней, когда она теряла младенцев, и Донна понимала, как страстно он желает иметь детей. Он родился от брака между членами семей греческих и ирландских католиков и, конечно же, мечтал о детях. И все же не бросил жену ради более плодовитой женщины, ни разу не поднимал эту тему, даже когда они ссорились. Хотя подобное случалось не часто. Донна боялась ссориться с Джорджио, страшилась дать ему повод не хотеть ее.
Теперь Донна была оторвана от него, и ее пугало, что такое положение может сохраниться навсегда. Но именно полиция и суд лишили ее мужа, а не какая-нибудь пышногрудая блондинка, похожая на фотомодель, у которой гормоны так и брызжут из всех мест. Раньше Донна беспокоилась об этом больше всего за весь период своей супружеской жизни. Сейчас же она предпочла бы, пусть это могло показаться забавным, чтобы он бросил ее ради другой женщины: это все же лучше, чем думать, что он заперт в тюрьме на острове Вайт… Ее Джорджио, ее свободный человек! У Джорджио имеется яхта, Джорджио так любит путешествовать, Джорджио бродит по полям каждое воскресенье после обеда, потому что любит свежий воздух, Джорджио дорожит своей свободой…
Донна прикусила губу и сдержала подступившие слезы, хотя из-за них, таких обжигающих и соленых, у нее запершило в горле. Она снова подошла к зеркальному шкафу и уставилась на собственное отражение. В глазницах залегли тени, но глаза еще сохранили глубокий темно-синий цвет. Скулы всегда выступали, а теперь еще больше, когда она потеряла в весе. Губы были сухие, потрескавшиеся: она плакала по ночам и кусала их, чтобы подавить душераздирающие рыдания, душившие ее из-за невыносимого одиночества. Донна прислонилась лбом к холодному стеклу и глубоко вздохнула. «Джорджио вернется домой, как только решено будет с его апелляцией. Он будет дома. — Она повторяла это снова и снова, как мантру: — Мне надо верить в это, надо верить… Если я перестану верить в это, мне останется только взять веревку и повеситься. Это не праздная угроза, это правда, настоящая, неизменная истина… Без Джорджио Бруноса я ничто».
Она будто раскачивалась на тоненькой ниточке… Если Джорджио проиграет апелляцию, нить эта порвется, а вместе с ней исчезнет смысл ее, Донны, существования. Радостное настроение, в котором она проснулась, улетучилось. Мысль о том, как ей приятно заниматься делами мужа, его работой, тоже отступила на задний план. Потому что, если Джорджио не вернется домой, бизнес, дом, машины — все, чем они владеют, превратится в прах.
Все, что ей нужно от жизни, — это только он.
Дональду Левису исполнилось пятьдесят два года. Левис не был рослым и статным мужчиной, но
