среди густого кустарника, где его называли Узаной, что значит Ничье Дитя. Иногда мальчик думал, что кожа его так бледна потому, что он альбинос, и он напряженно вглядывался в зеркала горных заводей, чтобы выяснить, действительно ли глаза его так красны, как у знакомых ему альбиносов. Позже ему сказали, что он полукровка, навсегда забрали из долины и отправили в миссию. Там его нарекли Эбеном, потому что бог бросил его в мир, как камень, и он получил фамилию Филипс по имени своего белого отца. Миссионеры не позволили ему называть себя Эрскином. Они всегда помогали ему и ставили его на ноги, если дела его шли плохо. Они помогли ему жениться на уважаемой Джози Маккензи, у которой тоже с одной стороны были белые, правда очень далекие, предки; однако она так не тянулась к черным, как он. Эбен бывал счастлив, когда встречал своего сородича из племени зонди из Края Колючих Акаций, но первым чистокровным зулусом, ставшим его другом, был Коломб Пела. Коломб был для него не просто другом, он был его вторым «я», человеком, каким Эбен мечтал стать, независимо от цвета кожи. В миссии Эбен научился играть на фисгармонии; он любил посещать Сионскую церковь и иногда играл для епископа Зингели.
Церковный староста вызвал Коломба на улицу и, положив руку на плетеный столб, на котором висел колокол, тихо спросил:
— Ты привел этого цветного человека?
— Нет, он пришел сам.
— Что ты скажешь, брат Исайя? Можно ли ему доверять? Проповедь касается будущего эфиопов.
— Попросите Эбена сыграть. Он надежный человек.
Эбен Филипс испытывал гордость, сидя перед клавиатурой фисгармонии. Музыка имела такую же власть над молящимися, как вихрь над деревьями в большом лесу: она заставляла их одновременно склоняться единым гармоничным движением. Эбен знал, что они любят слушать гимн — им нравилось целиком отдаваться чувству ритма, словно сердца их начинали биться по-новому. Эбен играл вступление так, как ведущий тенор начинает новый и волнующий речитатив, а когда он нажимал на басы, вся церковь гудела вибрирующими звуками. На улице неверующие язычники останавливались, заслышав, как наполняется музыкой вся долина, и возводили глаза к небу, а дети раскрывали рот, дабы насладиться ею полнее. Певцы начинали раскачиваться в такт музыке; ноги отбивали ритм. Фигура Христа дрожала от игры солнечных лучей, и закрывшим глаза казалось, будто он снова вернулся и парит над ними, как легкая черная птица.
Епископ Зингели очень сердился, когда от шарканья и постукиванья человеческих ног поднималась пыль. Его густой бас направлял поющих; некоторое время он позволял им петь, а затем знаком останавливал Эбена и простирал вперед руки. Гимн замирал на губах; люди опускались на колени и начинали молиться.
Епископ неторопливо руководил молитвой, в которой прежде всего воздавалась хвала Всевышнему. Простым языком он описывал блаженное состояние святых и награды за истинно христианскую жизнь. Слушатели безмолвствовали. Когда он называл имя Иисуса, они отзывались «Иисусе Христе!»
— Послал ли ты своего сына на новые страдания, о господи?
Люди застонали.
— Угнетают ли враги Сиона твоих детей? Удалился ли ты от нас, о господи, когда мы истекаем кровью, когда мы погибаем?
— Покинул ли ты нас, всевышний?
— Оставил ли ты нас на произвол кнута и бича в Египте? Ты ли вложил в руки фараона плеть, подушный налог и принудительный труд, ты ли обрек своих детей на семижды семь бед?
Люди, безмолвно внимавшие описаниям блаженства, теперь яростно зашевелились, а лица их озарились удовлетворением, когда они услыхали о своих страданиях и муках с амвона. Епископ превратил этот поток жалоб в длинное и довольно нудное молебствие, и когда у прихожан в том или ином месте вырывался особенно громкий взрыв гнева или стон, он еще и еще раз повторял те же слова.
Коломбу стало скучно. Эта часть службы епископа ему не понравилась. Словно собака у всех на глазах зализывает свои раны. И все это неизменно заканчивалось обещанием, что бог накажет своих врагов и развеет их по ветру, как мякину. Но обещание это звучало неубедительно, и люди оставались равнодушными и удрученными. Ему хотелось послушать проповедника Давида, сородича и близкого друга Мьонго и Люси. Давид и Мьонго привели с собой Люси из Энонского леса, находившегося на расстоянии дня ходьбы от Питермарицбурга. Оба они были мастерами-лесорубами и подрядчиками белых владельцев леса. Это были люди с сильным характером, успешно выступавшие против вождя своего племени Мвели; они даже добились у правительства разрешения выйти из-под власти Мвели, чтобы исповедовать христианскую веру и распространять слово божие. Именно благодаря встрече с Мьонго Коломб перешел от белых методистов в секту эфиопов. Мьонго высказал простую мысль, столь простую, что, казалось, не знать этого было невозможно, и все же, когда Коломб услышал об этом впервые, ему почудилось, будто гром грянул среди ясного неба. «Африка для африканцев!» Эти слова заставляли сердце биться так сильно, что оно готово было вырваться из груди. За этими словами таились бескрайние дали Черного Дома, простирающегося далеко за горизонт, куда уже не могла ступить нога человеческая, леса, пустыни и моря. Мысленно Коломб не раз проделывал это путешествие; ему нравилось слово «Африка», слово, ставшее для него новым, когда Мьонго вложил в него великую идею. Африка — Черный Дом, в этом сомнений не было. Когда земля будет принадлежать африканцам, они будут гостеприимны. Каждый черный человек, мужчина или женщина, гостеприимен, радушие было частью его воспитания. Нашлось бы у них место и для Эбена с Джози и для всех им подобных; нашлось бы оно и для добрых умных индийцев; нашлось бы место и для старой мисс Брокенша, белая кожа которой была просто ошибкой всевышнего, и для Тома, если он захочет, и для нескольких миссионеров, если они этого пожелают. Но до тех пор, пока африканцам ничего не принадлежит на их собственной земле, о радушии нечего и думать.
Не вслушиваясь в монотонный перечень горестей, Коломб огляделся по сторонам. Он не любил стоять на коленях в пыли. В этом есть что-то недостойное мужчины, хотя он знал, почему это делается, и вид солидного, величественного Мьонго, который с закрытыми глазами склонился рядом, призывал его к терпению. Он обернулся и через отворенную дверь церкви взглянул на улицу. В тени, припав лицом к земле, лежала молодая женщина. Ей, как и другим, кто не мог уплатить за пребывание в храме, не разрешалось входить в церковь. Он вспомнил слова встреченной им накануне женщины: «Дай мне пенни, отец. Я не ела сегодня». Конечно, это была она. Она приподнялась, и он увидел, что лицо ее залито слезами. Лохмотья не совсем прикрывали ее тело, и виднелась одна полная грудь. Коломб медленно повторил про себя: «Африка для африканцев», и ноздри его задрожали.
Из первого ряда мужчин вышел Давид, чтобы прочитать свою проповедь. Он был на голову ниже епископа, худощавый и гибкий. На нем была черная ряса с красным крестом на груди, а распущенная борода и широко раскрытые глаза придавали ему вид фанатика. У него была привычка улыбаться с закрытыми глазами, и тогда он казался невинным, добрым ребенком.
Сначала Давид говорил о семейной жизни. Он знал, что эти люди, с корнем вырванные из родных мест и брошенные в кучу отбросов за пределы города, мечтали о том, чтобы выращивать урожай, об охоте и звероловстве, о ребятишках и ягнятах в зеленой степи, о том, чтобы в краалях доили коров, о том, чтобы девушки выходили замуж и нянчили здоровых младенцев. Он говорил об этих вещах очень просто, но слова его звучали как надрывная песня. Епископ Зингели, проповедовавший высоким стилем и заставлявший своих слушателей трепетать и изумляться, был невысокого мнения о проповеди Давида, но ждал, что будет дальше.
— Бог дает, и бог отнимает, — продолжал Давид. — Некоторые дары его слишком тяжелы и падают из наших рук. Некоторые дары малы, как зерно, и мы презираем их. Бог дал черным людям богатую землю. Он одарил их такой землей, которую даже солнце устает обходить. Он дал им силу, законы, мир, право управлять. Что же осталось нам из этих даров отца небесного?
— Увы, ничего, — тихо ответили люди.
— Вы неправы, братья и сестры мои. Нам осталось писание божие. Он начертал завет в ваших сердцах. Он поместил радугу в небе, как завет, который нельзя уничтожить. Люди Черного Дома никогда не умрут. Они будут размножаться и обретут милосердие господа. Конец века близок. Бог отнимает, но он и вознаграждает. Черная раса выпустила из своих рук права, дарованные ей свыше. Она не научилась искусству управлять своей собственной страной. И этот дар был отнят у нее.
