вместе мы пойдем к белым и попросим у них свободы. У Мативаны бычий язык и шакалье сердце. От него и воняет, как от шакала. Фу!
Коломб засмеялся. Ему приятно было видеть, как сразу рассердился суровый дровосек, как он с отвращением сплюнул, сморщил нос и нахмурил брови. И странно, что весь свой гнев он направил на этого вдумчивого, но осторожного ученого. «Он научился не тому, чему нужно». Значит, на свете есть столько знаний, что можно учиться всю жизнь и только потом узнать, что ты пошел по неверному пути? Вот и Мьонго тоже. Прав ли он? Он говорит: учись в борьбе; он говорит: человек борется лучше с оружием в руках и умирает легче, веруя в бога. Уверенность этого человека заставляет прислушиваться к его словам. Он взял эти мысли у Давида, но использует их по-своему.
Они возвращались, накинув пиджаки на одно плечо. Рубашка Мьонго была расстегнута на груди. Он, казалось, забыл о том, что сегодня воскресенье, и думал только об одном: как убедить этого юношу в своей правоте. Исайя был способным учеником и схватывал каждую новую истину на лету, как хватает добычу сильный и ловкий зверь. Он не задумывался над пустяками, почти не испытывал колебаний и не спорил о религии. По-настоящему религиозный человек никогда не заходит в размышлениях слишком далеко: он предпочитает оглядываться и прятаться за своими верованиями. Как гусеница, которая прядет свой кокон, он прячется в них все глубже и глубже, пока внешний мир не окажется далеко-далеко. Но для такого человека, как Исайя, религия — что крылья для орла; она уносит его из болота невежества, глаз его становится более зорким, а жажда знаний все растет и растет.
Утоптанной тропинкой они поднялись от ручья к зловонному водостоку и вошли в «город лачуг». Мьонго надел пиджак и застегнул рубашку. Встречные почтительно их приветствовали. Некоторые из них оставались язычниками: в воскресенье они надевали одежду своего племени, чтобы хоть один раз в неделю почувствовать свою связь с прошлым. У разложенных под открытым небом костров в жестянках из-под керосина или в чугунных горшках на треногах стряпали женщины. Коломб заметил женщину, которая утром плакала у церковных дверей: она скорчилась на куче тряпья. Рядом с ней сидел серый от грязи и коросты ребенок с вздувшимся животом; он обгладывал кость, покрытую лениво гудящими мухами. Когда они проходили мимо, женщина приподнялась каким-то змеиным движением и с отчаянием взглянула на Коломба.
Они пообедали вместе с Мейм. На пороге лачуги положили большую доску и поставили на нее горшок со сьинги — похлебкой из тыквы с кусочками мяса и жира. Мейм, Люси и маленькая Лозана уселись на циновках внутри лачуги, а Мьонго и Коломб расположились снаружи, прямо на солнце. Четверо младших детей, тихие, как мыши, протиснувшись между взрослыми, протягивали ручонки к еде и не сводили с нее глаз. Коломб ел железной ложкой, которую всегда носил с собой в кармане. У Люси была ложка красивой формы, сделанная из красного лесного дерева и украшенная выжженным узором, а отец ее был обладателем ложки из белого металла, как у европейцев, прикрепленной к его поясу тонкой цепочкой. Он ел медленно, не торопясь, иногда выбирал кусочек мяса получше и клал его перед жадной маленькой ручонкой. Еда была важным, серьезным делом. И лишь тихий вздох нарушил тишину, когда на доске осталось несколько маленьких кусочков, ибо дети, истекавшие слюной при виде еды, стеснялись их взять. Глаза Мейм блеснули. Ворча, она достала из-за спины второй чугунный горшок и неожиданно поставила его на доску. Четыре сияющих коричневых личика следили за каждым ее движением с открытыми ртами.
— Берите! — сказала Мейм.
Руки снова протянулись.
— Это просто чудо, Мейм, — радостно усмехнулся Мьонго. — Не хлеб, не рыба, а настоящее вкусное сьинги. А почему мы не едим рыбу? Чем мы, зулусы, лучше апостолов?
— Я ела рыбу, — ответила Мейм, — но мой желудок не переварил ее.
Смеясь, Мьонго встал, потянулся и стал полоскать рот.
— Да, Мейм, некоторые вещи не переваривает наш желудок, а кое-что — наша голова. Это пройдет. Все, что даровано нам богом, — это благо, а время когда мы сможем пользоваться его дарами, близко. Нам не достигнуть Сиона в один день, но когда мы придем туда, солнце будет сиять нам вечно.
Коломб подумал, что Мьонго повторяет слова проповедника Давида, но произносит их лишь по привычке, не от души.
— Что такое Сион? — спросил он с вызовом.
Мьонго взглянул на него смеющимися глазами, но продолжал полоскать рот.
— Когда ты говоришь «Африка для африканцев», я понимаю, что ты думаешь, но когда ты говоришь о Сионе, у меня на душе неспокойно, — продолжал Коломб.
— Это не одно и то же, Исайя.
— Нет.
— Сын мой, одно из этих понятий предназначено для тела, а второе — для духа. Африку ты ощущаешь под ногами своими, а Сион — это город Давида, это новый Иерусалим, который построим мы или наши дети после того, как покончим с белыми.
В узком проулке было тесно. Одни еще продолжали есть, а другие уже отвернулись от горячих горшков и досок. Незаметно они подвигались ближе, чтобы послушать Мьонго. Солнце проникало в щели между лачугами, а в воздухе стоял запах пищи, дыма, измазанной дегтем дерюги и человеческого пота. Вдруг по толпе пронеслось какое-то слово, и проулок мгновенно опустел. Люди не бросились врассыпную и не побежали. Их поглотила жаркая пасть лачуг. Дети исчезли так, как исчезает вода в сухой почве.
Зазвенели уздечки лошадей конной полиции; из-под черных островерхих касок кавалеристы бросали во все стороны быстрые взгляды. Каждый ехал, держа повод в обтянутой перчаткой руке и положив другую руку на кобуру револьвера. Через плечо, пересекая темно-синий мундир, висел патронташ. Они рассыпались и поодиночке объехали все проулки «города лачуг» и, чтобы избежать проезда через овраг с нечистотами, миновали их вторично, после чего вновь выстроились на дороге. Люди, не успевшие спрятаться, кланялись и говорили: «Инкоси!» Кавалеристы отвечали кивком головы. Они выехали в долину, а спустя десять минут рысью вернулись оттуда, и люди, высыпавшие на улицу, снова провожали их каменным взглядом, тихо переговариваясь между собой. Никто не знал, зачем приезжает патруль: то ли чтобы лишний раз напомнить о себе, то ли чтобы не застаивались жирные, лоснящиеся лошади. Всадники появлялись и исчезали неожиданно, и кто-нибудь всегда говорил: «Это едут собирать подушный налог».
Давид отправился читать проповедь населению в низовье реки Умгени, в сторону моря. В ту ночь Коломб вместе с Мьонго, Люси и еще одной женщиной постарше принявшей христианство, расположился на ночлег в чаще густого кустарника позади дома мисс Брокенша. Светила луна, и камни казались белыми, а кусты — сине-фиолетовыми. Ползучие растения напоминали змей, что свисают с деревьев, ожидая, когда мимо пролетит птичка. Женщины собрали хворост, а Коломб соскреб с земли листья и выкопал зарытые под ними восемь винтовок. Оружие было густо смазано колесной мазью и завернуто в лоскуты мешковины. Они спрятали его в две вязанки хвороста — такие вязанки часто можно увидеть на голове зулусских женщин. Люси пошла поискать еще хворосту, и Коломб последовал за ней. Они прижались друг к другу, она положила голову ему на плечо, и он почувствовал, как дрожит ее тело. Он расстегнул корсаж ее платья и, коснувшись ее груди, испытал чувство, какое испытывает доярка, когда ее пальцы влажны от молока, теплого, как сама жизнь, и нежного, как занимающийся день.
— Когда ты придешь ко мне? — прошептал он.
— Попроси моего отца, и он отдаст меня тебе.
— Заплатить лоболу[9] у меня не хватит коров, а если я попрошу отдать тебя без выкупа, он будет презирать меня.
— Мой отец не признает лоболы.
— Я знаю, но разве можно переделать человеческое сердце?
— Ведь ты знаешь, у отца долги. Сколько бы он ни работал, он никак не может их выплатить. В нем поддерживают жизнь только для того, чтобы выжимать из него последние соки, и караулят меня, чтобы не упустить выкуп, который за меня дадут. Если ты отдашь отцу своих коров, на следующий же день явятся белые и заберут их. Исайя, возьми меня без выкупа, и мы посмеемся над белыми.
Он взял ее лицо в свои руки и смотрел на белые зубы и сияющие под луной глаза. Вдруг он почувствовал в ее словах что-то обидное и пристально взглянул на нее — не глумится ли она над ним. Она
