только у оппозиции, а у кабинета министров — не раньше, чем за несколько месяцев до новых выборов. Два месяца назад имперское правительство пыталось запретить нам расстрелять одиннадцать зулусов. Сегодня, получив на выборах подавляющее большинство голосов, либералы чувствуют себя в безопасности и потому предоставляют нам свободу действий. Мы можем убивать сколько хотим и любыми средствами, включая и пули дум-дум. Вот почему всеобщие протесты ни к чему не ведут и вот почему мы с тобой тут бессильны.
— Я не могу согласиться с этим. Я не вижу никакой разницы между стрельбой по зулусам и стрельбой по цивилизованному противнику. Девять пулевых ранений из десяти излечиваются, но из десяти ранений пулями дум-дум девять неизлечимы и смертельны. Почему мы должны стрелять в зулусов этими страшными пулями? Солдаты мы или убийцы?
— Позволь мне говорить с тобой как с младшим по возрасту, Том. Я уважаю и ценю твои взгляды, но в армии нет места личным мнениям. В гражданской жизни — сколько угодно. Но ты сам захотел стать офицером и теперь должен выполнять приказания.
— Да, я сам захотел, но, ей-богу, я все чаще подумываю о том, чтобы подать в отставку.
— Почему же ты этого не делаешь?
— Я не могу сейчас объяснить вам всего, сэр. Вы знаете, что я подал прошение об отставке три месяца назад, но потом взял его обратно. Мой взвод отказывается стрелять этими пулями, и я прошу вас, сэр, достать нам обычные пули, если даже мне придется заплатить за них из собственного кармана.
— Мы не можем делать никаких исключений. На деньги не купишь совести, и это не изменит твоего положения, Том.
— Посмотрим.
— Тебя охватил благородный гнев, мой юный друг. Давай будем откровенны. Вполне понятно, почему зулусы восстали. Говорить им, что их разобьют, совершенно бесполезно — люди никогда не слушали уговоров такого рода. Они будут действовать снова и снова, самыми разными способами, пока… ну… пока они не превзойдут нас во всех отношениях и не выгонят из своей страны. Тебя удивляет моя доморощенная философия?
— Признаться, да, майор.
— Правильно, но мы здесь сейчас не затем, чтобы вдаваться во все это. Мы говорим о восстании, с которым столкнулись лицом к лицу. Мы хотим ликвидировать его как можно скорей. И поэтому в борьбе против зулусов нам приходится действовать методами, понятными им самим. Это — беспощадность, быстрота, поголовное истребление. Нас не интересует, что думают господа Уорд и Флинн. Мы находимся в самой гуще событий, мы — хозяева по праву завоевателя, и мы должны заботиться о своих семьях и о своих деньгах. Волею судьбы мы оказались сильнее. Мы лучше вооружены и организованы, мы объединены чувством страха и самосохранения. Зулусы дезорганизованы и разобщены. Почему мы должны отказываться от малейшего преимущества из каких-то этических соображений? Если бы мы были слабой стороной, проигрывающей войну, вот тогда бы мы кричали о справедливости, о честности, о гуманных методах и тому подобном.
— Подумали ли вы, что может случиться, если фургон с грузом винтовок и пуль дум-дум попадает в руки Бамбаты?
— Он захватил виски полковника Эльтона в фургоне с продовольствием, и, мне кажется, это принесло нам больше пользы, чем вреда. Но ему никогда не удастся заполучить хоть одну пулю дум- дум.
— И вы этим довольны?
— Предположим, что да. Том, мне не нравится твое поведение, не нравится, как ты ощетиниваешься по любому поводу.
— А мне не нравится ваша доморощенная философия, майор Кэвелл.
Они пристально взглянули друг другу в глаза, и, словно увидев лицо адъютанта впервые, Том прочел в его добром взгляде какую-то усталость и вялость, какое-то смущение и беспокойство.
— Мне тоже она не нравится, — сказал майор сердитым басом, — но такова жизнь. Тебе моя философия не нравится, но все равно она действует до тех пор, пока смерть не берет тебя за шиворот и не скидывает со счетов.
Когда Том ушел, он взял со стола пули с разрывными головками и поднес их к тускло горевшей ацетиленовой лампе.
— О, черт бы все побрал! — выругался он.
Часть четвертая
ЗИМА
Глава XXII
ЗАСАДА
Наступил июнь — время отдыха для степи. За сотни миль к западу в прозрачном воздухе смутно мерцали снежные вершины гор. К рассвету, когда голубое небо чуть розовело и становилось у горизонта бледно-лиловым, мороз убирал степь белой пеленой инея. Сады опустели, трава на пахотных землях исчезла, а стебли маиса и кукурузы, урожай которых был уже снят, засохли и вяло шелестели при малейшем движении ветерка. В низине, в Краю Колючих Акаций, на склонах холмов и на скалах пышным цветом цвели алоэ. По ночам бывало очень холодно, а днем жарко припекало солнце. Старики, вроде Но-Ингиля и древнего вождя Сигананды, сидели на циновках возле хижин, благодарно грея на солнце свою черную кожу, и с нетерпением ожидали того дня, когда владыка тепла соблаговолит вернуться с севера и принесет лето.
Зима тысяча девятьсот шестого года не принесла людям покоя. Из сотен хижин поднимался дым, черный и едкий на свежем воздухе. Карательный отряд кавалеристов сжег святилище над могилой Кетчвайо, погубив множество священных змей. Над лесом гремели залпы орудий, пятная небо черно- серыми взрывами мелинита и шрапнели. Сигананда, когда взрывали ущелье, где находился его крааль, притаился под холодной сенью скалы и просидел там до тех пор, пока не наступила ночь и не увезли пушки.
Полковник Эльтон предпринял ночную вылазку, чтобы отрезать ту часть леса, где, по донесению разведчиков, расположились биваком импи. Том, опустив голову и закутавшись в плащ, ехал во главе своего взвода. Вокруг них клубился и сгущался туман, лишь изредка пропуская свет звезд, который падал то на тропу, то на подножие холма, но не рассеивал мрака. Один неверный шаг — и ты летишь в пустоту, в вековечную тишину пропасти. Однажды они услышали отчаянный крик животного, а за ним, далеко в глубине, треск и приглушенное эхо: упало что-то тяжелое. Ряды нарушились, и кавалеристы вынуждены были спешиться, чтобы успокоить напуганных лошадей и провести их по краю обрыва. Это сорвался в пропасть мул с пулеметом на спине. Полковник Эльтон вел своих людей такими тропами, которые зулусы считали недоступными для белых солдат, и теперь мечтал расплатиться за все. Они двинулись дальше, и лошадей, почуявших смерть в этом крике и треске, пришлось тянуть на поводу и подгонять бичами. Выйдя на рассвете на открытый горный кряж, они прошли мимо пехотинцев и зулусов-наемников, расположившихся на отдых прямо на траве. Они выступили в поход в два часа ночи, и впереди у них было еще двенадцать — четырнадцать часов тяжелого марша. Раньше они никак не могли вернуться в лагерь. Вид наемников производил самое тяжкое впечатление. Грязные и оборванные, с облупившейся кожей, они были так непохожи на обычных зулусов — работников и воинов. У многих из них ассагаи покрылись ржавчиной, и свои одеяла и одежду, разорванные колючками во время бесчисленных рейдов в кустарнике, они даже не пытались зашить. В угрюмом молчании они глядели в землю, утратив свою врожденную гордость. Зато командовавшие ими белые офицеры выглядели как на параде. Сапоги их сияли, а ножны и
