Насколько интересней была мысль — начать издавать журнал! Тут же, на углу Короленко и Толстого, у киоска с газированной водой, демократическим путем была избрана редколлегия, распределены обязанности (некоторые — заочно), определено название журнала и основные направления его деятельности.
Вскоре вышел в свет первый, праздничный номер «Носорога». В передовице провозглашалось главное условие его существования: к печати принимались опусы, созданные только в школе и только во время уроков. «Печатался» и иллюстрировался «Носорог», естественно, тоже на уроках. Со временем сложились традиции. Автор, разрешившись произведением, пересылал его, соблюдая необходимую конспирацию, на заднюю парту во втором ряду, где мы с Сеней В. — совет редакторов — оценивали пригодность материала. Листки с нашей визой: «К печати» переправлялись на первую парту слева, к Боре Б. Главный строго просматривал материал и накладывал печать, изготовленную из резинки: «В номер». Однако до номера было еще далеко, ибо рукопись отсылалась к Игорю К. на подпись. Игорь был высшей инстанцией, как бы издателем. Одобренные шефом произведения возвращались на «камчатку» в правый угол, где Маха, обладавший каллиграфическим почерком ротного писаря, «печатал» журнал. (Между прочим, Боря Б. был самозванцем, он сам себя провозгласил главным редактором, однако его печать из резинки была такой солидной, что мы решили стерпеть).
Так, буквально на глазах, в считанные часы рождался очередной номер. За это короткое время возникали и пересыхали реки, расцветали и рушились огромные империи, из пучин океана вырастали горные цепи, в пробирках, шипя и изрыгая дым, рождались новые вещества — но эти потрясения нас не отвлекали. Журнал выходил вовремя.
Читать его, само собой разумеется, дозволялось исключительно во время уроков. Благодарная читательница (или читатель) залпом проглатывал стихотворения и афоризмы, карикатуры и эссе, мемуары и объявления. Охват тем был необозрим, уровень гражданственности колебался от «спокойно» до «бурно», а однажды в журнале даже появилась статейка: «Зачем музыканту черчение?».
Это выступление за подписью «вольнодумец» открыло, кстати, качественно новый этап в борьбе с черчением. До этого воевали кустарно. Ну, скажем, в присутствии тишайшего, можно сказать, бессловесного преподавателя пенсионного возраста Эраста Игнатьевича распевались анархистские песенки вроде:
«Чертежник жареный, чертежник пареный, чертежник тоже хочет жить», — при этом у чертежника наблюдалось выражение глаз, отнюдь не подтверждавшее его желание «тоже жить». Время от времени проводились отдельные террористические акты: допустим, перед звонком дверь запиралась ножкой от стула; Эраст Игнатьевич, потоптавшись в коридоре, шел за директором, тот, если был свободен, являлся в класс — разумеется, уже беспрепятственно — и вяло взывал к нашей совести; как бы то ни было, но минут десять от урока было отвоевано.
Эраст Игнатьевич был сколь незлопамятен, столь и доверчив. Учтя это редкое качество и стремясь быть в гуще жизни, журнал объявил открытый конкурс на лучшее оправдание невыполненному дома чертежу. Причина должна быть: а) оригинальной, б) уважительной.
В назначенный день Эраст Игнатьевич, обходивший, по обыкновению, ряды, увидел двадцать шесть чистых листов. Затем он выслушал двадцать шесть чистосердечных объяснений. Жюри работало в поте лица. После перемены были получены записи и подведены итоги.
Первую премию было решено не присуждать. Вторую поделили Маха и Игорь К. Первый объяснил, что не сделал чертеж из-за кошки: кошка выпила тушь, так что еще неизвестно, чем это кончится. Игорь же К. — поведал потрясенному Эрасту Игнатьевичу о том, что он уже кончал было чертеж, как вдруг погас свет; тогда он пошел в магазин «Хозтовары» и купил свечу за 18 коп., свеча опрокинулась на скатерть, начался пожар, приехали пожарные, пожар с трудом потушили, все спасли, а чертеж сгорел...
Было присуждено также несколько поощрительных премий.
41. ДНЕВНИК САШИ КУНИЦЫНА.
22 АВГУСТА 1942 ГОДА
«Временами останавливаюсь как в игре „замри“ — и не могу двинуться с места; приходит одна и та же мысль, точнее не мысль, а вопрос: неужели где-то вот в эти же секунды происходит то же, чем занимаемся мы, то есть рытье окопов, определение секторов обстрела, маскировка, стрельба, рукопашное „коли!“ — все то же, только всерьез, по-настоящему? Неужели все это предстоит и мне, неужели это не игра; неужели и я — вот эти руки, ноги, шея — неужели и я буду лежать на склоне холма или на опушке леса и ждать настоящей атаки, в которой двинется на меня не вторая рота во главе с капитаном Хакимовым, а живые фашисты, гитлеровская мразь?
(Майор Михнев как-то сказал: „Живой фашист — это недоразумение, которое вы должны будете устранить...“)».
42. АНДРЕЙ КУНИЦЫН ТАНЦУЕТ ПА-ДЕ-КАТР
По праздникам чаще собирались у Алисы Т. У нее была просторная темная квартира в старом доме на Стрелецкой, и мама, которая в необходимых случаях уходила в гости. Это была дама с великосветскими замашками. Она жила как бы в прошедшем времени, и из всех искусств важнейшим ей казалось искусство вести себя за столом, а также во время беседы в гостиной — беседы, не исключавшей и легкий флирт. Не находя отклика своим изящным чувствам в тех сферах, где ей, увы, приходилось вращаться — на трамвайных остановках, в очередях за гречневой крупой, а также в домоуправлении, она решила обучать хорошим манерам сверстников дочери Алисочки — надежды, красотки, вылитой maman.
Начали с танцев.
Ах, старое пианино! Стертые педали... Бронзовые подсвечники — бессловесные сторожа пожелтевших от элегической тоски клавиш... У трех клавиш отлетели ноготки... годы... годы... «Ля-ля-ля- пам-пам пам-пам... Кавалеры приглашают дам».
Красный от смущения, не в силах оторвать чугунные ноги от скользкого паркетного пола и раскинув руки в стороны, будто преграждая дорогу железнодорожному составу, стоял я посреди комнаты под старинной меднохрустальной люстрой и со страхом глядел на Алискину маму, которая придирчиво осматривала каждого кавалера и говорила, поправляя накидку из меха кенгуру: «Не думайте, что па-де-катр такой уж легкий танец. В нем есть свои секреты»... После урока подавался чай.
Возможно, со временем я и разгадал бы секреты па-де-катра — как знать, но после четырех ассамблей кружок распался. А Маха, из-за недостаточно кавалерского роста не посещавший благородное собрание, еще долго язвил: «Браво, юноши! С послевоенной разрухой покончено, пора приниматься за па- де-патиньер!».
Но по праздникам у Алиски было хорошо. Мама тактично извинялась и исчезала (не мама, а мечта!), и в ее отсутствие мы сразу же забывали о своей неуклюжести.
За окном темнело. Вечер-иллюзионист окутывал нас своим сиреневым покрывалом. Пора было садиться к столу; рассаживались долго, вернее, время растягивалось от напряженности, ибо все в тот момент было исполнено тайного и волнующего смысла — и с кем сесть рядом, и напротив кого... Пили из маленьких рюмок кагор — не то чтобы хотелось пить, но так полагалось, провозглашали по-детски шутливые тосты, но где-то в глубине, там, где, наверное, находится душа, шевелилось что-то совсем не шутливое и не детское.
Потом танцевали танго, линду, фокстрот, кто-то выходил на балкон выяснять отношения; а Сеня, который по причине слабой воли не решался не то чтобы на па-де-катр или линду, но даже на дамский вальс, полулежал на тахте, саркастически поблескивал очками и время от времени возвещал: «Все — суета сует».
Вдруг раздавался звонок, и входил кто-нибудь из опоздавших — мокрый от снега и сияющий. Все
