пацанки играть в войну перестали.
Затем произошло что-то странное. Уже зимой к нам в детприемник стремительно вошли огромные дядьки-гулливеры в ватниках и ушанках, спешно отобрали среди дэпэшников девятерых самых отощавших четырех-пятилетних мальков-колупашек. Выставили у стенки и, внимательно оглядев, велели воспиталам быстро одеть их в самое теплое. Те в спешке натянули на нас разномастные одежонки больших размеров и выдали на каждого по тяжелому ватному одеялу. Затем, одетых, спустили по лестнице на улицу, где перед домом стоял здоровый урчащий автобус. Двое дяденек по очереди подняли нас в него. В автобусе находилось еще несколько взрослых в ватниках и шапках-ушанках. На два первых сиденья посадили семерых пацанков, а мы с косым Соплявой как замыкающие устроились среди дядья по центру заднего сиденья. С правой руки от меня сидел старший гулливер. Он распоряжался всеми, и все его слушались.
Зима в тот год была ранней, снежной и очень холодной. Весь город завалило снегом. Горы его на обочинах дорог в три раза превышали мой рост. Куда ехал автобус, никто из нас не знал. На вопрос пацанка по кличке Вонява, куда нас везут, главный ответил: “На самолет”. “На самолет! Во как здорово! Значит, мы полетим по воздуху!” — обрадовались мы. “Да, полетите обязательно! Над Ладогой полетите”.
По городу ехали медленно и долго, нигде не останавливаясь, даже после того как завыли сирены и начался артобстрел. Стало смеркаться, когда мы выехали из города на огромное заснеженное пространство, пересеченное только нашей дорогой.
Вдруг дядьки насторожились, послышался гул самолета. Шофер прибавил скорость, нас стало трясти и подбрасывать, особенно на заднем сиденье. Дорога под снегом оказалась разбитой. Гул самолета приближался. “Мессер”, — произнес шофер. — Будет нас пасти”. “Срочно спускайте детей на пол под сиденье!” — приказал мой сосед, и, только засунули нас под кресла, автобус прошила очередь. Вряд ли мы слышали выстрелы, мотор так гудел и урчал, что про нападение “мессера” мы поняли только по дыркам в крыше.
Первый налет обошелся без жертв. Шофер выжимал из мотора последние силишки, чтобы скорее проскочить это чертово поле. “Мессер” вернулся и, на бреющем полете, снова атаковал нас. Стоящий у кабины дяденька упал, а один пацаненок страшно закричал… Я инстинктивно высунулся из-под сиденья, и вдруг “мессер” в третий раз зашел сбоку автобуса и прошил очередью левую сторону окон. Нас буквально засыпало огромным количеством стеклянных осколков. Один из них торцом врезался мне в бровь над переносицей. Сосед-начальник мгновенно поднял меня на колени и вытащил застрявший осколок. Я, хлебнув крови, потерял сознание.
Пришел в себя, лежа на лавке в какой-то деревянной избухе. В ее окно виднелось большое белое поле, окаймленное лесом. На мир я смотрел одним глазом, второй, вместе с большей частью головы, был забинтован.
В ту пору я еще не все понимал по-русски. Дяденька-начальник в меховой ушанке забрал меня с лавки и посадил рядом с собой, ближе к топившейся плите, сказав что-то утешительное. Вокруг плиты сгрудились пацанки и серьезными, взрослыми гляделами зырили на живой огонь. Через сколько-то минут закипел на плите большой медный чайник, а чуток спустя нам выдали по металлической кружке и по куску колотого сахара с хлебом. Чай в чайник свирепый дядька-Карабас с усами и бородой засыпал прямо из пакета и, помешав огромным ножом кипяток, начал его помалу наливать в наши кружки.
По окончании чаепития всем малькам-лилипутам велели одеться, застегнуть пуговицы и сходить по нужде на двор. После чего каждого из нас стали паковать, заворачивая в ватное казенное одеяло, превратив всех в грудничков, засунутых в кульки-конверты. Таких конвертов получилось семь. Почему не девять? Где остальные два пацанка? — я не знал, как спросить. Может быть, их тяжело ранило или они погибли при обстреле автобуса.
В темноте здоровенные мужики понесли нас, как младенцев, на руках к самолету, стоящему подле леса. Довольно большой самолет, так мне в ту пору показалось, множество дядек загружало какими-то ящиками, передавая их друг другу с грузовых машин. Кульки с нами таким же образом, с рук на руки, подняли в самолет.
В самолете нас в ватных пакетах рассадили на деревянные скамьи со спинками, прикрепленными к двум противоположным бортам, и накрепко привязали к ним веревками. Между скамьями была построена конструкция для стрелка, похожая на стремянку. По центру четырех деревянных брусьев, упиравшихся в потолок, находился настил из досок со ступенями. Над ним в потолке салона был прорезан люк, в котором закрепили большой пулемет. С двух сторон этой боевой конструкции стояли деревянные рамы-фермы, от пола до потолка и от правого борта до левого. К ним веревками прикрепили добротные ящики. Все пространство, кроме проходов, оказалось забито ими. Вероятно, этот самолет из пассажирского спешно переделали в грузовой. Окна-иллюминаторы в виде заоваленных прямоугольников изнутри прикрывались кусками металла. Салон освещался двумя тусклыми мигающими лампочками. Командовал работами тот же пан-начальник, что и в автобусе, — мой сосед. Все остальные, включая летчиков, исполняли его приказы.
Я был привязан как раз против ног солдата-стрелка, правда, со своего низа видел только его огромные черные валенки.
Все, что происходило в самолете, помню какими-то обрывками. То ли терял сознание от раны — меня все-таки сильно садануло в автобусе стеклом, то ли меня, как и других колуп, напоили сладким чаем со спиртом, чтобы не тараканились.
Как наш самолет взлетел, я не запомнил. Наверное, был под воздействием зелья. Проснулся от страшенной болтанки и сильного крена, хорошо, что нас прикрутили веревками, иначе всех бы завозюкало по полу.
Сколько времени мы летели, не могу сказать. Через пулеметный люк проникал слабый свет — вероятно, уже светало. С самолетом что-то происходило. Дяденьки стояли, держась за брусья конструкций. Солдат- стрелок со своей стремянки, точно против меня, строчил из пулемета. Я не сразу сообразил, что он отстреливается от врагов, преследовавших наш самолет. Летчики, пытаясь уйти от нападения, стали лавировать в воздухе, накреняя самолет то на левый, то на правый бок. В такие моменты мы в своих кульках повисали на веревках в воздухе. Как долго продолжался неравный бой с “мессерами”, не знаю. Я опять куда-то провалился. Через некое время снова одним своим глазом, как во сне, увидел, что лестница стрелка быстро окрашивается чем-то темно-красным. Кровь. “Но откуда она льется по лестнице?” — подумал я в своем забытьи. И вдруг вслед за кровью по сосновым ступеням на пол сползло тело солдата с разваленной разрывной пулей головой. В самолете стало пахнуть гарью.
Это первая смерть, которую я видел, и видел вблизи — крупным планом. Может быть, из-за ранения я плохо соображал. Но мне почему-то не было страшно ни за себя, ни за других. Смерть солдата я принял как факт. Война отупляет. После расстрела автобуса и той крови что-то оборвалось во мне — я отупел. Единственное ощущение, которое я испытывал, — это холод. Ноги мои в одеяльном кульке превратились в какие-то замерзшие культяпки.
Наш деревянный самолет явно подбили. Гореть он начал с хвоста. Дядьки из огнетушительных баллонов пытались сбить огонь. Вдруг страшная боль вонзилась в мои уши — мы стремительно снижались. Я снова исчез из этого мира, потеряв сознание. Очнулся, когда с дикой силой рвануло меня в одеяльном пакете назад от кабины. Все человеки, гасившие пожар, кувыркнулись на пол, их явно побило. Самолет врезался в снег берега озера и брюхом стал скользить по нему. Помню даже странный скрипуче-шипящий звук скольжения. Помню крики (слов я не понял) главного дядьки прямо с пола в сторону летчиков, когда самолет затормозился. После чего он встал на ноги, перекрестился, как мне показалось, и начал командовать. Одним подчиненным велел срочно освободить от листов металла окна-иллюминаторы, разбить их, вытолкнуть нас, мальков, сквозь них и отнести метров на пятьдесят от самолета. Другим приказал спасать ящики, вытаскивая их через окна, двери, третьим — сбивать огонь снаружи и изнутри. Летчикам велел снять все приборы, вынести из самолета инструмент, листы железа, сухой паек, спирт и все ценное, что поспеют. Люди, как муравьи перед грозой, суетились вокруг самолета, вытаскивая из его брюха ящики, инструмент, еду и прочее. Помню, как веревки, которыми мы были привязаны к скамьям, рубили топорами, выталкивая пакеты с нами в дыры окон. Помню, как всех нас уложили в снег вместе, рядком.
Успели вынести из горящего самолета основную поклажу. И тут самолет взорвался. Я снова надолго потерял сознание. Очнулся от резкого запаха спирта. В домовине, составленной из ящиков и брезента,
