классе никак не был похож на обыкновенных учеников нормальных городских заведений, которыми заправляло гороно. Племянники моста лейтенанта Шмидта были отменными фантазерами, талантливыми шалопаями и наглецами одновременно. Некоторые уроки эти рисовальные бандиты превращали в абсурдистские спектакли. Например, на уроке русского языка все становились пассажирами трамвая, так как кликуха училки была Трамвай. Чудные учителя обзывались антиками. С одной стороны, “антики” уважительно, с другой — над ними потешались. Если вспомнить “Очерки бурсы” Помяловского, то они — розовый пар в сравнении с эсхэшовскими безобразиями, главный школьный авторитет — Лакабарака — и тот жил в трубе. Как видите, я попал туда, куда надо, и о том, что я воспитанник ведомства Лаврентия Павловича Берия, никто бы и не узнал, если бы не один случай, произошедший со мною весной, в самом конце моего первого учебного года. Сие событие случилось на знаменитой металлической лестнице Академии художеств, по которой мы ежедневно поднимались в свою “крышу”.
Расскажу по порядку. Все знают, что в любом людском сообществе, начиная с яслей, детского сада, школы, кто-то со временем начинает выделяться силой ли, хитрованством ли, нахальством и старается подчинить всех вокруг своей воле, заставить слушаться, работать, служить себе, на языке моего колонистского отрочества — шестерить. Эсхэшовский класс также имел своего паханца. Казаковал в нем, или, по-нашему, держал права, вертикальный, малоголовый, с крошечными глазками под торчащей вверх черноволосой шевелюрой сын полковника-танкиста. Его батяра служил крупным начальником военного училища, что на Съездовской линии Васильевского острова. Обзовуха у него была почему-то ласково- уменьшительная — Дракоша, хотя дракошил он всех совсем не ласково. Поначалу Драк не задевал меня — приглядывался, ходил вокруг да около, но со временем стал и ко мне приставать. Сын звездастого танкиста в голодные пятидесятые годы притаскивал в класс роскошные завтраки. То притопает с хорошим батоном, намазанным настоящим сливочным маслом, и с вложенным в него шматом ветчинной колбасы. Вы не представляете, как она замечательно пахла тогда! То принесет бутерброды с дорогим сыром или с красной рыбой. Все бы ничего, но он, зная, что я голоден, нагло садился против моего мольберта и, чавкая, уничтожал этот панский завтрак, подмигивая мне своими мелкими, подлыми зенками. Очевидно, надеялся, что я попрошу поделиться со мной, но не на того напал. Терпеть голодуху я был обучен годами сиротства. Постепенно гад стал опускать меня всякими способами. То потребует вымыть его кисти в сортире, то очистить палитру. “Кочерга ты или не кочерга — печки же чистишь, чисть палитру. Ну, давай, бери, давай…” Он не понимал, что я к такому обращению не привык, что “на просторах Родины чудесной” никогда ни на кого не шестерил, и никому еще не удавалось поставить меня раком. Он не знал, что я одним движением срежу его с маслаков. Я, щупленький, голодный пацаненок, превращюсь в зверя, коли меня унизят, доведут, оскорбят. Он и во сне не представил бы, что какая-то “кочерга” обучена ворами профессионально защищаться, а коли придется, то может и убить. Я бы давно его размазал, но терпел все эти выходки, не хотел снова оказаться в колонтае из-за такой сытой мелкоты.
В классе Дракошку терпеть не могли — все прошли через его подлины. Я как новобранец должен был отмаять свое. Но — накося-выкуси, танковый высерок, — со мной такого не выйдет. Долгое время отвязывал его от себя разными непонятными для него словами, вроде “а ну, сучарь, убери свои грабки, не то поддувало прикрою”. И зырил на него пожившими кой-где глазами. Он их побаивался, все-таки иногда что-то чувствовал. Весь учебный год я терпел измывательства эсхэшатского паханца, кстати, не шибко способного по изобразиловке. Я надеялся, что он, в конце концов, отзынет от меня, что надоест ему. Но он продолжал свое, пытаясь сломать меня. Не привык, командир, к сопротивлению. К весне Дракон кудрявый оборзел окончательно и стал пускать в ход свои ручонки: то по балде меня шлепнет, то торцом ладони вдарит по правому плечу, чтобы не смог рисовать, то на лестнице подножку поставит. Во гад, думаю, — в блатярском мире такой подлючей мелкоты не встречал, а здесь, в бывшей императорской Академии художеств, вынужден терпеть понуждения от черноволосой омерзелы.
В конце концов не выдержал, накопилось. В двадцатых числах мая после экзамена по изобразиловке, где я заработал в общей сложности на три балла больше, чем он, спускались мы со своего эсхэшовского чердака по нашей злосчастной железной лестнице в столовку с намерением отметить это событие стаканчиком компота. Паханец первоглавный спускался вслед за мною, подталкивая меня своими костлявыми коленками. Классные подельники видели, что он снова задирает меня. На площадке второго этажа я остановился, чтобы пропустить его вперед. Как вдруг драга навалился на меня, левой рукой стал давить мне подбородок, пытаясь перегнуть через перила, а правой схватился за мошонку и стал тянуть ее вверх, то есть начал делать мне ляву — знаменитое эсхэшовское наказание. Я осамел от боли и ярости и не помню, как все произошло — сработал инстинкт защиты, выработанный житухой и отточенный пермяцкими скачками-майданниками. Я вкоротке с силой ударил его одновременно костяшками руки в висок и локтем в сердце. Больно уж он точно подставился. Паханец отлип от меня мгновенно, шатанулся в сторону ступеней, осел, подогнув ноги в коленках, и полетел вниз по скользкой металлической лестнице, пересчитывая ступени. Старинный воровской прием защиты сработал. На мгновение в памяти возник мой тренер- майданник Пермяк, который мутузил меня до посинения в течение двух месяцев, пока не добился абсолютной реакции и не отработал со мною этот воровской удар ближнего боя до полного автоматизма. Как ни странно, в тот момент я ему был благодарен.
Пришел в себя, окруженный спустившимися на площадку одноклассниками. Они с недоумением зырили вниз. Там на полу лежал распластанный пахан. Никто из них не понимал, что произошло. Все видели, как Драконец доставал меня на площадке, как давил подбородок, переваливая через поручень, и вдруг непобедимый брандахлыст, отлетев от меня, лежит без памяти внизу — колдовство прямо какое-то, неправдоподобие, щучье веление! Пока часть пацанья переводила гляделы с пострадавшего на меня, другая часть приводила в себя упавшего с лестницы. Единственные засвидетельствованные слова, которые я, перекрестясь, произнес при падении моего врага, были “скользко ведь…”.
Действительно, увидев распластавшегося, я понял — копец мне пришел, снова жизнь моя станет хайней и майней — пропишут нары. Аж Боженьке покаялся: “Прости и помилуй — не сдержался, не сдержался…”. Но покаялся про себя и на языке своей матушки-польки. Никто не понял, вернее, не слышал моего покаяния. С сотрясением головы и многочисленными ушибами увезли моего битого обидчика в больницу.
На другой день началось следствие. С утра в учебной части меня перекрестно допрашивали двое легавых. Они же вызывали всех моих одноклассников — свидетелей падения пострадавшего. Но никто из школяров не заметил, чтобы я что-то сделал с Драконцем. Наоборот, они все как один говорили, что тот меня донимал, оскорблял, даже рукоприкладствовал. Говорили, что старая металлическая лестница очень скользкая, что упасть на ней ничего не стоит, да и падали все по множеству раз. Просто он поскользнулся и неудачно упал, так как длинный и складываться ему долго. Милицейские дядьки сходили со мной на лестницу и потребовали показать, как он меня наворачивал на поручень. Они убедились, что лестница, и вправду, выношена, вся специальная насечка сглажена добела, оттого скользкая. Пришли к выводу: виновата древняя академическая лестница, не соответствующая правилам техники безопасности.
Через день в школу на машине приехал сам драконский батя и заявил, что я ударил его сына чем-то металлическим и круглым прямо в висок, когда он старался поправить мне прическу. (Прически у меня в ту пору никакой не было, а у Дракоши следов от удара не осталось). И я не ученик СХШ, а социально опасный бандит, и он выведет меня на чистую воду, узнает, откуда я взялся и кто мои родители. И безобразие это мне просто так не пройдет. Точно, вскоре через крупное начальство полковник узнал, что матушка моя — политическая, отсидела десятку в тюрьме за шпионство и сейчас на работу ее никто не берет. Я же — сын врага народа и только год назад привезен в Питер из трудовой исправительной колонии.
Началось новое расследование. Снова стали таскать и трясти моих соучеников, допрашивать меня. Произвели тщательный шмон под лестницей и вокруг. В какой-то щели обнаружили большой серебряный рубль двадцатых годов, и кто-то решил, что этот рубль — вещественное доказательство: им-то я и ударил младшего Дракона. Но поверить в то, что я, нищий, в дырявых карманах своих дешевых шаровар таскаю серебряные монеты, было невозможно. В среде эсхэшатников я превратился в популярную личность и изображался на многочисленных рисунках в образе Георгия Победоносца, побеждающего танкообразного дракона. Несмотря на это под давлением знатного начальственного танкиста меня приговорили к выгону из школы. Бушевавший полковник грозился отправить меня туда, откуда я взялся.
Когда дело стало пахнуть керосином, на дом пришла повестка от надзирающего ведомства с приказом явиться пред очи моего наставника, причем немедленно. Двум смертям не бывать, а одной не миновать, и
