объявит выговор мне, а я — ребятам. Тем самым, которые тебе очень нравятся, как ты говоришь».
Получалось, что в выговоре ребятам буду виноват я. Мне и самому уже начинало так казаться. Поэтому я сказал: «Ладно, я подумаю».
Но Игрек обрадовался так, будто я уже дал согласие. «Молодец!» — произнес он и вышел из-за стола с поднятой рукой, наверное, хотел похлопать меня в знак одобрения по плечу. Но я остановил его: «Пока я ничего не обещаю. Я обещаю только подумать», — хотя прекрасно уже понимал, что отступать поздно, что, сказав: «подумаю», — я уже как бы и согласился. «Вот мой домашний телефон, — сказал Игрек. — Если вечером придешь к решению — позвони. Утром мне идти к директору, хорошо бы иметь ясность в этом вопросе».
Рабочий день вскоре кончился, но идти домой не хотелось. Я побродил по городу, зашел в знакомый парк и долго сидел на скамейке, думая о разных пустяках. Уже вечерело, когда ко мне вдруг подошла секретарша редактора газеты. Она проходила мимо. «Какая неожиданная встреча! — воскликнула она. — Ты у нас уже не работаешь?» «Давно уже», — ответил я.
Она была одета гораздо красивей, чем в приемной у редактора, к тому же от нее сильно пахло духами. «Ты кого-нибудь ждешь? — спросила она. — Какой ты грустный! К тебе не пришли на свидание?»
«Свидание — это что, — ответил я. — У меня неприятности покрупнее. Причем одна за другой». «Как мне это знакомо! — сказала она. — Просто ты попал в полосу неудач, я знаю. Но она скоро кончится, а за ней начнется полоса радостей. Так всегда бывает. Они чередуются. Ты потерпи».
Я сказал: «Слишком уж что-то толстая эта полоса. Наверное, я иду вдоль».
Она спросила: «Как это?»
Я ответил: «Как тропинка. Поперек — перешагнешь в полшага, а если идти вдоль, то — сто километров. Вот я, наверное, и иду по этой полосе неудач вдоль».
Она сказала: «Это ты красиво придумал. У тебя образное мышление. У нас в редакции у некоторых тоже есть образное мышление».
«У кого? — спросил я. — У Кирилла Васильевича?»
«Ты знаешь Кирилла Васильевича? — воскликнула она. — Правда, он удивительный человек. У него такое образное мышление, что он всем придумал клички. Меня он, например, зовет: «Стадо телят» — даже обидно повторять, правда?»
«Почему стадо? — спросил я. — Разве ты стадо? Ты одна»-.
«Вот и докажи ему, что я одна», — ответила она. И заторопилась.
«Куда? — спросил я. — У тебя свидание?». Она ударила меня по руке сумочкой, крикнула: «Не смей спрашивать такие вещи!» — и кокетливо засмеялась. «У тебя полоса удач?» — спросил я, и она кивнула.
«Слушай, — предложил я. — Идем в ресторан. Я на днях получил зарплату, и мы сможем веселиться до утра».
«Но сегодня же я не могу», — сказала она озабоченно. «Сегодня и я не могу, — ответил я. — Я приглашаю тебя, например, на завтра». «Ага! — закричала она. — Значит, и ты кого-то ждешь!» — и снова ударила меня сумочкой по руке.
Мы договорились встретиться завтра, в шесть часов вечера, на этой же скамейке. Вот такое у меня неожиданно возникло знакомство.
Когда она уходила, я спросил, как ее зовут. «Майя». — ответила она. «Ну и везет же мне, — сказал я. — Полоса неудач и полоса Май». «Ах, так у тебя уже есть одна знакомая Майя!» — закричала она и в третий раз ударила меня сумочкой.
Когда я подошел к дому, то увидел во дворе мальчишек — целую толпу. Было уже темно, но я сразу догадался, что здесь Стасик, потому что в воздухе опять пахло водкой. Мальчишки радостно визжали и топали ногами — в центре толпы стоял Стасик и швырял в небо огромные гири. Они подлетали так высоко, что исчезали в черном небе, а потом снова появлялись, и Стасик их ловил, а мальчишки ревели от восторга.
Это было довольно опасное зрелище, гири вполне могли упасть на головы мальчишек, которые сбежались на это представление не только с нашего двора, но и с соседнего. Но Стасик не давал гирям упасть, он вылавливал их из темноты и снова швырял в небо.
Я выбрал момент, когда гири были в руках у Стасика, подошел и сказал: «Брось. Убьешь ведь кого- нибудь». Но он расхохотался и свирепо посмотрел на меня из темноты. «Ну, что! — закричал он. — Кто говорил, что Стасика уже можно списывать? Рано, сволочи, рано!» — и попытался еще раз бросить гири, но я крепко схватил его за руки, почти повис на них. Он сказал удивленно: «Ты собираешься со мной драться? Хочешь, я разорву тебя на две половины?»
Он действительно мог бы разорвать меня, это не составило бы для него труда — мускулов и злобы в нем было достаточно. Он тяжело дышал, но даже в тяжести его дыхания было больше силы, чем усталости, — воздух из его раскрытого рта бил в мое лицо с такой упругой силой, что в нем совсем не чувствовался запах водки, он был как свежий природный ветер.
«Ты думаешь, почему я выпил? — спросил вдруг Стасик шепотом. — Я завязываю, понял? Больше пить не стану. С завтрашнего дня начинаю тренироваться, ты веришь мне?» «Нет, — ответил я. — Не верю. Сколько тебе можно верить? Ты каждый день завязываешь».
И пошел домой. «А ты поверь! — кричал мне вслед Стасик. — Поверь, а то убью!» Я оглянулся: он стоял огромный и белый в темноте, а в руках держал две черные гири. И в воздухе опять пахло водкой.
Я вошел в дом и позвонил Игреку. Он ответил сухо и официально: «Слушаю». «Я согласен», — сказал я. «Это ты, Савинов? — произнес Игрек уже другим голосом. — Ну что ж, выручил ты нас. Молодец».
Я не ответил, ждал, когда он положит трубку. «-Спасибо, — сказал Игрек, помолчав. — Ты делаешь доброе дело». Я снова стал ждать, чтоб он положил трубку. Он сказал: «Поверь, я хорошо понимаю,
чего тебе стоит такое решение. Я ценю это», — и трубку пришлось положить первому мне.
Было уже поздно. Папа еще не вернулся со спектакля, мама читала в гостиной, бабушка, была на кухне. Я пошел в ванную и проявил пленку с осенними фотоэтюдами.
Потом повесил ее в своей комнате и стал смотреть, как она сохнет. Это интересный процесс, я люблю за ним наблюдать. Сначала пленка висит мокрая, и с нее капает. Потом уже не капает, хотя она по- прежнему мокрая. Затем высыхают края, и пленка начинает изгибаться, коробиться, вид у нее со стороны отвратительный, кажется, что она безнадежно испорчена. Наконец она высыхает вся — висит гладкая, ровная и матово светится. На нее приятно смотреть.
Я долго рассматривал на свет свои осенние этюды — некоторые получились довольно удачными, — представлял, какими они будут на бумаге, прикидывал, как скадрировать каждый снимок, на каком номере бумаги их печатать и в каких проявителях лучше проявлять. Это были самые приятные минуты сегодняшнего довольно неприятного дня, и мне очень хотелось продлить их — запереться в ванной и печатать фотографии до утра. Но я знал, какой ужасный день ожидает меня завтра. Перед ним нужно было хорошо выспаться.
Накануне я купил книгу «Особенности светопередачи широкоугольных объективов» и немного почитал ее в постели, а потом быстро заснул, и мне приснился сон, будто я лежу совершенно голый на пляже и прячу под собой какой-то очень важный секретный предмет, а надо мной стоит мужчина и весело тараторит о разных пустяках, а я фальшиво хихикаю в ответ и ерзаю спиной от жуткого страха: вдруг он догадается, что я что-то прячу.
Я не люблю таких снов, в которых нет никаких событий, никакого действия, а одно только нервное напряжение, но этот сон длился очень долго, и я никак не мог его закончить. Потом наконец проснулся и подумал: а как я мог положить в годные конденсаторы бракованный?
Спросонья моя голова работала необыкновенно четко. Я вдруг понял, что вся затея Игрека рушится, и обрадовался. Ведь если я подсунул негодный конденсатор по рассеянности или по халатности — одним словом, нечаянно, то, значит, я сам не должен был этого заметить? Значит, я не должен знать о своей вине! А если знаю, то выходит, что я подсунул негодный конденсатор нарочно. Специально! Умышленно! Но ведь этого не может быть! Я же не вредитель, в это никто не поверит!
Значит, так: я проверил конденсатор, и у него емкость не соответствовала номинальной. И тем не менее я взял и положил его в коробку, где лежат годные конденсаторы. И не по рассеянности положил, раз помню, а сознательно, причем хорошо зная, что это не обыкновенная работа, а задание государственной
