удивляюсь, когда посреди разговоров о контурах, гетеродинах и модуляторах вдруг рассказывают что- нибудь такое, что понятно и мне. Например, анекдот. Они любят рассказывать анекдоты. И вообще шутить.
В первые дни они не обращали на меня никакого внимания. Но однажды обратили.
Началось с того, что один парень поставил на свой стол огромный ящик, засунул в него голову, плечи и руку с паяльником и стал там внутри что-то делать, одновременно громко рассказывая анекдот. Анекдот был так себе, папа рассказывает более остроумные. Но ребята вокруг охотно смеялись. Особенно долго смеялся сам рассказчик — остальные уже умолкли, а из ящика все еще доносился его смех.
К обеденному перерыву он вылез наружу, и я увидел, что это тот самый парень, который подмигнул мне в первый день. Он все еще улыбался — может быть, уже не анекдоту, а чему-то другому — и, увидев меня, подмигнул снова. Потом щелкнул выключателем— ящик сразу же загудел, а парень закричал: «Ажур! Порядочек!» — и подмигнул мне еще раз.
Я отвернулся, но он подошел. Сказал: «У меня к тебе просьба, — и лег животом на мой стол. — Огромная просьба. Ты слышишь меня?» «Конечно, — ответил я. — Пожалуйста». «Помоги мне отнести этот сундук, — сказал парень. — Умоляю. Понимаешь, мне недавно грыжу вырезали, а он тяжелый».
Но тут закричал кто-то — с очень дальнего стола: «Не верь! Ему грыжу вырезали три года назад! Он здоров, как бык!» «Он штангой занимается три раза в неделю!» — закричал еще один парень — из Другого конца зала. «Грыжу ему никогда не вырезали, это он придумал. Симулянт он!» — закричал третий.
«Грыжу вообще не вырезают, — сказал я, обращаясь ко всем сразу. Это был первый случай, когда я заговорил здесь, и так получилось, что о грыже. — Грыжу зашивают. Грыжа — это выпячивание внутренних органов через какие-нибудь отверстия в мышцах. Вырезать там вообще нечего».
Они очень любят спорить. «Ну, это ты брось! — закричали сразу со всех столов. — Как это — не вырезают? Еще как вырезают! Откуда ты взял, что не вырезают?» «У меня мама врач…» — стал объяснять я, поворачиваясь в разные стороны, но мне не дали договорить. «У него мама врач, надо же, господи!» — закричали в одном углу. «Тише, детки, перед вами человек, у которого мама врач!» — крикнули из другого- «Боже мой, боже мой! Мама врач!» — кричал еще кто-то. «Ну как же насчет помощи? — спросил парень, который вылез из ящика. Он все еще лежал животом на моем столе. — Окажешь ее или бросишь друга в беде?»
Мы несли с ним ящик, а вокруг продолжали восхищаться тем, что моя мама — врач. Стоял страшный шум — ахали, охали, качали головами, а потом вдруг взяли в руки паяльники и умолкли. Снова занялись своими делами.
Так они шутят. И в то время, когда шутят, кажутся мне простыми ребятами, такими, как все- Даже не очень умными. Но это только внешне. На самом деле они особенные. Помню, я был буквально потрясен, когда однажды увидел: один парень привинчивает к прибору табличку с надписью: «Made in USSR». А этот прибор сделал он сам!
Теперь-то я знаю: стопка таких табличек лежит на столе у каждого. Они своими руками делают приборы, никто им не помогает, а потом привинчивают к ним таблички, в которых сообщается, что приборы сделаны в Советском Союзе Я до сих пор не могу к этому привыкнуть. Они работают от имени Советского Союза! Как дипломаты!
В самый первый день моей работы здесь произошел такой случай. Ко мне подошел парень с радиолампой в руке и спросил: «Ты не помнишь, какой тангенс фи у сэ гэ пятнадцать пэ?» Я растерялся, ответил: «Нет. Что-то совершенно вылетело из головы». «И у меня», — сказал парень и ушел спрашивать у других.
Он подумал тогда, что я такой же, как они. Теперь так никто не думает. Я работаю уже почти месяц, но вопросов мне больше не задают. Поняли, кто я.
Но я не могу сказать, что они меня презирают. Нисколько. В столовую, например, мы ходим вместе — они даже занимают мне там очередь. И с завода идем вместе, по дороге разговариваем, как равные.
А в обеденный перерыв вместе играем в ноус. Это игра, похожая на бильярд, только вместо шаров — шашки. Один парень, например, так вообще играет только со мной. Всегда говорит: «Сейчас наша с Сережей очередь». И ищет меня глазами.
Его зовут Юрой.
Я решил научиться паять. Хотелось хоть немного быть похожим на них. Купил паяльник и целый вечер сидел на кухне. Наполнил всю квартиру дымом, перевел огромное количество олова и канифоли, но ничего хорошего у меня не вышло. А на следующий день пришел с работы: на кухне с паяльником в руках сидит бабушка и дымит вовсю. Она вдруг так увлеклась этим делом и у нее вроде даже стало получаться.
Ну, бабушка — ладно. Удивительно вот что: и пс-па попытался овладеть искусством паяния. Но у него получилось хуже, чем у бабушки, и он долго ругал таких людей, которые ни к чему полезному не приспособлены и доживают до седых волос, не умея делать простейших вещей. Когда пришел Кирилл Васильевич, папа сунул ему под нос кусок канифоли и спросил: «Как, по-твоему, для чего это?» Кирилл Васильевич ответил: «Чтоб натирать скрипичный смычок». «Вот-вот, — сказал папа. Про скрипку ты знаешь все — и только. — И закричал — Чтоб кастрюли паять! Вот для чего, невежда!»
Паять-то я с горем пополам научился. Но разница между мною и ребятами из цеха от этого нисколько не уменьшилась. Дело ведь не в умении обращаться с паяльником, а в знаниях. Все они закончили или радиотехнический техникум, или по крайней мере радиотехническое училище при заводе. А я?
Конечно, и я мог бы поступить в радиотехнический техникум, проучиться там сколько положено. Но я видел их книги: даже рассматривать в них картинки мне скучно. Здешние ребята роются в этих книгах с увлечением, листают, что-то ищут, кричат: «Ага, вот!». А мне они не интересны. Я не создан для точных наук.
Это у меня наследственное. Папа — тот вообще ничего не умеет делать руками. В этом отношении он еще бездарнее меня Он, например, уже два года собирается вызвать мастера для такой цели: вбить над диваном гвоздь.
На этом диване папа разучивает роли. И хочет повесить над ним бра. Вот уже два года хочет.
Он не. сходит с этого дивана иногда целыми сутками. Лежит на нем, сидит, полусидит, читает, бормочет, ерзает, иногда даже становится на диван ногами и произносит что-нибудь вроде: «Неужели вы не могли прийти вчера?»
«Неужели вы не могли прийти вчера?» — говорит он сначала негромко и укоризненно. «Неужели вы не могли прийти вчера?» — кричит он гневным голосом. «Неужели вы не могли прийти вчера?» — повторяет он на сто ладов, но ему все равно не нравится, и тогда он бросает листки с ролью на пол, вспоминает, что бра до сих пор не повешено, и кричит: «Черт возьми, при таком освещении невозможно работать!»
Его раздражает свет, который падает на его листки с ролью от люстры, и он жалуется всем друзьям. «Такой проклятый век! — говорит он им. — Ни секунды свободного времени! Даже некогда вызвать мастера, чтоб вбить гвоздь». Но друзья его не понимают, и многие отвечают: «Подумаешь, проблема. Вбей сам». «Это бетонные стены, в них гвоздь лезет не так просто, как тебе это кажется, профан!» — говорит папа каждому.
Вбить гвоздь в наши стены действительно не просто. Нужно сначала просверлить дырку, потом вбить в эту дырку деревянную пробку и уже потом в эту пробку вбить сам гвоздь. Даже очень толстые гвозди гнутся, если их пробуют вбить в нашу стену просто так.
Несколько раз папа все же пытался вызвать мастера. Однажды он стоял на диване, декламировал роль, потом бросил листки на пол, и хотя день стоял солнечный, закричал: «Ничего не вижу! Все сам, сам, сам! Помощи ни от кого не дождешься!» И, наступая на разбросанные листки, пошел к телефону. Он уже снял трубку, но тут, привлеченная криком, вошла мама и сказала: «Сегодня же воскресенье. Домоуправление не работает».
В другой раз папа снял трубку в будний день. «Сейчас вызову плотника, — сказал он маме с упреком. — Давно могла бы сама это сделать». Но мама возразила: «При чем здесь плотник? Чтоб вбить гвоздь, нужен совсем не плотник». «А кто?» — спросил папа. «Тебе нужен свет? Значит, вызывай электрика», — ответила мама.
Весь этот разговор папа держал трубку, и она гудела. «Но я не собираюсь делать электропроводку, —
