смотрел на папу и думал: «Ну и скандал же мне предстоит!» А эта Майя стояла в углу комнаты и поглядывала на нас с удивлением. Ей, по-моему, казалось, что мы оба ненормальные. Она не привыкла к таким семьям — я это видел по ее глазам. Ей хотелось уйти. Наконец мы вышли. Я пошел провожать Майю. На улице она сказала мне: «Какой веселый у тебя отец. Я его знаю, он в драмтеатре негра играет. Даже не верится, что такой веселый человек может душить женщину».
Я ответил: «Внешность обманчива. Сегодня вечером он будет душить меня. Ни одну Дездемону он еще так не душил».
Она не поняла моих слов, но и не удивилась: ей уже надоело удивляться нашей семье. Договорились встретиться в пятницу днем, на той же скамейке, где познакомились. «Не забудь принести фото», — напомнила Майя. «Не забуду, — ответил я. — Я сделаю тебе огромный портрет. Ты сможешь повесить его на стенку». Но она ответила, что большой портрет ей не нужен. Что ей нужно много маленьких фотокарточек, таких, чтоб вкладывались в конверт.
Я хотел спросить, кому она собирается посылать эти фотокарточки, но передумал. «Хочешь, — сказал, — покажу тебе работу настоящего мастера?» — и повел ее к центральному фотоателье. Все равно было по пути. Там в витрине висит множество портретов, в том числе и мой. Вот уже два года, как он висит и его не убирают. Возле витрины всегда толпится народ — люди рассматривают фотографии, обмениваются впечатлениями. Раньше я часто приходил сюда и стоял часами, мне хотелось услышать чье- нибудь мнение о себе. Но в витрине выставлен огромный портрет красивой женщины с серьгами в ушах, и все смотрят только на нее. И говорят только о ней, а остальных портретов не замечают. Никто никогда не сказал обо мне ни слова.
Я хорошо помню тот день, когда здесь фотографировался, и особенно старичка фотографа, который крутил меня во все стороны, нервничал и передвигал по фотоателье тяжелую камеру и огромные лампы. Он потратил на меня столько времени и сил, будто ему за весь день одного меня и нужно было снять. А в приемной в очереди сидело человек десять. Но он забыл о них, бегал от камеры ко мне и обратно и говорил: «Чертова тень! Она сведет меня с ума!» А когда все было готово, велел мне смотреть прямо в объектив и спросил: «Тебе сказать, что вылетит птичка, или ты не поверишь?» «Не поверю, — ответил я, — но вы все равно скажите».
Он закричал: «Этот мальчик вырастет поэтом, помяните мое слово! Он умеет верить в то, во что не верит!» Вот такой был старичок.
Этот день мне запомнился еще и потому, что именно тогда я попросил папу купить мне фотоаппарат и с тех пор почти не снимаю его с плеча. Я многому научился. Но фотографировать так, как тот старичок, конечно, еще не умею. Он большой мастер. Я люблю рассматривать на витрине портреты его работы — все, даже той женщины с серьгами. Но, конечно, больше всего самого себя. У меня на этом портрете странные глаза, я люблю заглядывать в глаза самому себе и удивляюсь: какие у меня глаза!
«Вот это я, — сказал я Майе — Видишь? Здесь мне четырнадцать лет, но я все равно похож, правда?» Майя кивнула, она рассматривала меня без интереса и хотела уже идти дальше, но тут заметила женщину с серьгами и задержалась. «Тебе этот портрет нравится больше?» — спросил я ее. Майя кивнула опять. «Таких в продаже нет, — сказала она. — Интересно, где она покупала такие?» «Серьги? — спросил я. — Ты спрашиваешь о серьгах?»
Но Майя не ответила. Она смотрела на женщину, не отрываясь. «Ты спрашиваешь у меня или у нее? — опять спросил я. — Если у нее, то напрасный труд. Она не ответит, хотя и выглядит, как живая. Она так здорово сфотографирована, что ты даже начинаешь задавать ей вопросы».
И мы пошли дальше. Я не обиделся, уже привык, что на мой портрет не обобщают внимания.
А вечером произошло то, чего я и ожидал. Папа
не имел никакого сходства с тем веселым человеком, который балагурил и шутил при Майе. Не стесняясь присутствия Кирилла Васильевича, он кричал мне, что я «изнеженное существо», «ничем не интересующийся слизняк». Кирилл Васильевич слушал это, сидя в кресле, с невозмутимым видом. Мама стояла возле стола, как прокурор. Бабушка, прислонившись в углу к стене, закатывала глаза.
Когда, наконец, все утихло и наступила ночь, я пошел в ванную проявлять пленку.
Это самое волнующее занятие в моей жизни. Каждый раз, когда я проявляю новую пленку, мне кажется, что на ней — необыкновенные снимки. Что меня ждет необыкновенная удача. Все сделанное раньше кажется мне скучным, плохим и не имеющим никакого значения. Я так всегда волнуюсь, что прыгаю вокруг бачка, в котором проявляется пленка, и даже дрожу, как девчонка перед экзаменом.
Но потом обязательно наступает разочарование. Какими интересными ни были бы кадры на новой пленке, всегда оказывается, что ждал лучшего. И когда ночью с этой мокрой, только что проявленной пленкой я стою посреди ванной, мне хочется бросить ее и бежать с фотоаппаратом на улицу и фотографировать еще и еще, чтоб было лучше. Я с трудом ложусь спать.
Когда пленка проявилась, я выхватил ее из бачка и бросился в свою комнату. Вдоль моих рук текла вода, она затекала под рубашку и бежала струйками даже по животу, так как я поднял мокрую пленку вверх, поближе к лампочке, чтоб рассмотреть, что на ней получилось.
Начинающие фотолюбители не способны определить по негативу — хороший снимок или плохой. Им всегда кажется, что плохой. Потому что все черное на негативе — белое, а все белое — черное. Любое лицо кажется уродливым. Начинающие любители смотрят на негатив и ужасаются. Смешно вспомнить, но когда- то и я был таким.
Теперь у меня огромный опыт. И я умею любоваться негативом с не меньшим восторгом, чем готовым отпечатком. Могу восхищаться чьим-нибудь лицом, хотя постороннему человеку оно кажется ужасным. Бабушка, например, не может спокойно видеть негативы: она их пугается. Я ей говорю: «Смотри, какого интересного мальчишку я сфотографировал на улице». А она смотрит на пленку и содрогается: «Это же кошмар! У него глаза белые, а щеки черные».
Она не умеет видеть белое черным, а черное — белым. Но у меня опыт. Я привык представлять все наоборот и поэтому могу любоваться негативом с таким же удовольствием, как и позитивом.
Когда я увидел на пленке падающую Майю, у меня все внутри взволновалось от восторга. Майя как бы плыла по воздуху! Левая рука опущена вниз, а лицо удивленное, и смущение на нем, и немного испуга…
Но главное — правая рука! Падая, Майя взмахнула ею, и рука расплылась на снимке, смазалась, превратилась в туманную полоску. А тень от этой руки на стене получилась огромной и четкой, так как лампа стояла очень близко. Все это вместе производило огромное впечатление — расплывшаяся, почти невидимая, как пропеллер, рука, и совершенно четкая тень от несуществующей руки на стене. И свет снизу, будто Майя летит над солнцем. Изумительный получился снимок!
Пока сушилась пленка, я приготовил в ванной увеличитель, красный фонарь, ванночки и все остальное. Проявлять пленку, конечно, большое удовольствие, но печатать снимки — это особое наслаждение. Бросаешь листок бумаги в проявитель и ждешь. Волнующий момент! Сначала листок лежит без изменений. Будто тетрадочный. Но проходит полминуты, и на нем в разных местах начинают появляться черные пятна. Догадаться, что они изображают, невозможно. Надо ждать. Самое черное появляется первым. Потом — более светлые детали. Наконец, все сливается в общую картину, уже ясно, где что, но думать, что снимок уже готов, — ошибка.
Вытаскивать его еще рано. Нужно подождать, пока все тени, все черные места нальются сочностью. Иначе в художественном отношении снимок не будет представлять никакой ценности. Но и в этом нельзя переборщить. При красном свете все кажется более сочным, и здесь легко обмануться — подумаешь, что снимок уже готов, а вытащишь его, и при дневном свете увидишь, что он еще бледноват.
Но тут фотографа подстерегает новая опасность: снимок уже действительно готов, а ты думаешь, это он таким кажется при красном свете, а при дневном будет бледноват. И передержишь. Чтобы вытащить снимок из проявителя в нужную секунду, необходим громадный опыт. У меня он уже, слава богу, есть.
Сначала появилась тень от Майиной руки» Потом удивление на лице. Потом все остальное.
Прежде всего я сделал несколько маленьких фотографий. Таких, чтоб влезали в конверт, как она просила. Потом две побольше. Потом одну совсем большую. Я бы сделал снимок величиной со стену, но у меня нет бумаги такого формата.
Да, большей фотоудачи у меня, пожалуй, никогда еще не случалось. Майя взлетала над папиным письменным столом, удивляясь, с застенчивой испуганной улыбкой, и правая рука у нее была, как
