Больше всего я боялся ударить в грязь лицом, поэтому читал очень внимательно, можно сказать, обсасывал каждую букву. Но ни одной ошибки не обнаружил. В заметке рассказывалось о каком-то вечере в педагогическом институте имени Н. И. Лебедева-Полянского, и только в самом конце в одной фразе не хватало запятой. Я поставил ее и отдал листок Ольге Павловне.
Она сказала: «Молодец». Но тут же добавила: «Правильно, молодец, но дело не в этом». Я спросил: «А в чем же?» Она сказала: «А в том, что инициалы у Лебедева-Полянского не — эн, а — пэ».
Я удивился: «Но ведь Лебедев-Полянский не настолько знаменитый человек, чтоб каждый знал его инициалы!» «О!» — воскликнула Ольга Павловна и весело засмеялась. «Я предвидела, что вы будете реагировать именно таким образом, — сказала она. — Вы считаете, что если ошибка не грамматическая, то корректор может умыть руки? Ну, признайтесь, ведь правда, вы так считаете?»
Я сказал: «Да».
«Ошибка! — воскликнула Ольга Павловна так радостно и звонко, что где-то зазвенели стекла. Они потом еще много раз звенели от ее голоса, но я так и не понял где — то ли в окнах, то ли в шкафу с книгами. — Настоящий корректор должен исправлять не только описки. Он обязан знать все! Вы понимаете? Больше всех на свете! А вдруг случится: не знает, то — вот… — Она выбросила руку в сторону книжного шкафа, где только что, кажется, звенели стекла. — Энциклопедия! Вам нужно было сразу же броситься к энциклопедии, найти том на букву эл и узнать инициалы Павла Ивановича Лебедева- Полянского, если вы в них сомневаетесь. Проверить! Лично я уже редко заглядываю в энциклопедию, за двадцать лет работы я уже столько в нее заглядывала, что теперь у меня все вот здесь!»
И она ударила себя по лбу с такой силой, что опять зазвенели стекла. По-моему, все-таки в шкафу.
Она рассказала мне множество интересных историй. Например, такую. Однажды ей пришлось корректировать книгу одного местного писателя, в которой была фраза: «Его волосы были русоволосого цвета». Другой корректор решил бы: это не мое дело, и стал бы читать дальше, выискивая только орфографические ошибки. Но Ольга Павловна нашла номер телефона этого писателя и позвонила ему домой. Он ей сказал: «Чего суете нос не в свое дело?» Ольга Павловна ответила ему, что коверкать язык — это преступление перед народом. Тогда он сказал: «Ладно, исправьте, как хотите». И Ольга Павловна исправила, написав: «У него были русые волосы». А потом снова переделала: «Он был русоволос»
Рассказав это, она вдруг стала серьезной. «Бедный, бедный многострадальный, богатый русский язык! — произнесла она. — В нем более ста тысяч слов, но он нем! Невежды уродуют его, а он молчит. Он не может ответить ни одним из тех бранных слов, которыми так богат! Язык бессловесен и не в силах наказать паршивца!»
Так мы проговорили с час и стали совсем друзьями. Мне понравилось здесь. И я даже подумал, что вот наконец-то я нашел свое место в жизни, мне показалось, что так будет хорошо: каждый день приходить в эту маленькую уютную комнату, разговаривать с Ольгой Павловной, выискивать в статьях и рассказах чужие ошибки и исправлять их. У меня давно уже не было такого хорошего настроения, как в этот день, и все благодаря Ольге Павловне. Лучшего человека я еще не встречал.
«Идемте, я вам что-то покажу!» — вдруг сказала она и, схватив меня за руку, вывела в коридор. А там мы быстро пошли до конца коридора и остановились возле большого стенда. Разные объявления и приказы висели здесь, а также большой лист ватманской бумаги с толстым красным зигзагом посередине. «Видите? — спросила Ольга Павловна. — Это график ошибок. Вот май, а вот июнь. Вы замечаете? По две ошибки в месяц. А в июле три. А в августе — вы замечаете? — ни одной! В августе я работала без помощницы!»
Ее помощница была очень грамотной женщиной, объяснила Ольга Павловна, но работу не любила. Она все время мечтала найти другое место и каждый месяц пропускала не меньше двух ошибок. А в августе наконец ушла, и Ольге Павловне пришлось читать газету одной. И в результате ошибки исчезли! Вдвоем они справлялись с работой хуже, потому что один из них не любил ее. «Надеюсь, — сказала Ольга Павловна, — с вами мы поработаем на славу. Я вижу, я чувствую, что вы полюбите это дело».
«Конечно!» — ответил я, ощущая настоящий восторг. Я готов был поклясться, что за всю жизнь не пропущу ни одной ошибки. Я был уверен, что проработаю здесь всю жизнь.
Так я стал корректором. Мне очень нравилось приходить утром в эту маленькую комнату, слушать рассказы Ольги Павловны и под ее руководством учиться замечать все ошибки на свете. Правда, иногда мне становилось немного скучновато заниматься этим. Но я все равно ходил на работу с удовольствием. Ольга Павловна мне не надоедала. Не могла надоесть.
И дома теперь было лучше. Вернулся с гастролей папа. Ему нравилось, что я наконец-то перестал быть бездельником и имею серьезное занятие. Каждое утро он разворачивал свежую газету и, усаживаясь на диване, говорил: «Ну-ка, поищем ошибки». И ни одной не мог найти. Как-то он сказал маме: «Знаешь, наш Сережа, кажется, начинает приносить обществу пользу. Не ожидал». Я возразил: «То, что в газете нет ошибок, заслуга не моя, а Ольги Павловны». «И скромность в нем появилась, — ответил папа. — Ожидал еще менее».
Настроение у меня начало портиться со дня приезда Мишки. Мы учились с ним в школе почти с первого класса, он был у нас признанным математиком и после выпускных экзаменов поехал поступать на мехмат в МГУ. И поступил, несмотря на огромный конкурс. А в середине сентября вдруг снова приехал: его отцу исполнилось пятьдесят лет, и он потребовал, чтоб сын во что бы то ни стало присутствовал на юбилее. Ему хотелось показать сына сослуживцам, которые соберутся за праздничным столом, сына, который учится на легендарном мехмате, где всегда такой конкурс, что большинство возвращается не солоно хлебавши и с разбитым сердцем. Мишкиному отцу понадобилось украшение для праздничного стола, вот он и сорвал сына с занятий. Я не знаю другого отца, который так гордился бы сыном, как Мишкин. Мною никогда никто не гордился. Мне даже непонятно это чувство — быть семейной гордостью.
Мишка приехал всего на день и перед отъездом забежал ко мне, но поговорить нам не удалось, его сразу же послали мыть руки — мы как раз садились обедать. За столом папа спросил Мишку, как дела. Мишка ответил: «Так». Мама спросила: «Не трудно учиться? Ведь факультет сложный, не каждому под силу». Мишка ответил: «Нет». Я не знаю другого человека, который умел бы разговаривать проще Мишки. Люди напридумывали разные предложения: сложносочиненные, сложноподчиненные, придаточные, деепричастные обороты, вводные слова, — но Мишка ими не пользуется. Я никогда не слышал от него фразы, где нужен был бы какой-нибудь знак препинания. Хотя бы запятая. Он, кстати, и в школьных сочинениях обходился без них. Еле закончил десятый класс. Тройку по сочинению ему поставили только из уважения к его математическим способностям.
Он всегда четко формулирует свои мысли и ничего, кроме логики, не признает. Помню, как-то мы. ходили всем классом на «Князя Игоря», а потом на уроке литературы обсуждали эту оперу, и Мишка всех рассмешил. Одни высказывались, говоря, что в «Князе Игоре» содержится замечательная музыка, другие, что ярко показана феодальная раздробленность Руси того времени и что после просмотра оперы становится понятным, почему князь Игорь и его сын Владимир попали в плен. А Мишка вдруг заявил, что в арию князя Галицкого вкралась логическая ошибка. Учительница спросила: «Какая?» Мишка объяснил: в том месте, где князь мечтает о веселых пирушках, он поет: «Девки песни б мне играли, князя славили б они. А кто румяней да белее, у себя бы оставлял». У Мишки великолепная память, он все запоминает с первого раза и этот отрывок продекламировал наизусть, и даже немножко дальше, а потом сказал, что вот в этом «румяней да белее» и содержится логическая ошибка, так как быть румяной и одновременно белой не может ни одна девушка, потому что это взаимоисключающие понятия, и в результате невозможно оставлять тех, кто «румяней да белее», а можно только тех, кто румяней, или тех, кто белее. Одно из двух.
Мальчишки захихикали, а учительница строгим голосом сказала, что это хорошее место, показывающее, что многие князья в тяжелое для страны время были заняты только своими личными делами. Но Мишка упрямо повторял: «Все равно нелогично». Для него логика дороже всего на свете.
Когда он пошел мыть руки, папа вдруг сказал мне: «А помнишь, когда-то вы оба занимались в математическом кружке. И ты, если не ошибаюсь, шел впереди».
Сначала я не обратил особого внимания на эти слова. Действительно, когда-то мы с Мишкой вместе ходили в математический кружок при Дворце пионеров, и у меня в то время успехи были большими, чем у него. Но с тех пор прошло лет пять, и я давно уже обо всем забыл.
«Ну и что? — спросил я. — Подумаешь!» «Ну и ничего», — ответил папа, усмехнувшись.
