или нет, но фрагмент «Диалог» – видимо, его конспект (561). Ясно, что тема была результатом компромисса между заданием сверху и научными интересами самого ученого, всю жизнь занимавшегося проблемами диалога.
Конспект доклада представляет собой попытку связать важную для автора концепцию высказывания с уже достаточно привычным, восходящим к Ф. де Соссюру противопоставлением языка и речи. Бахтин пишет: «Речь—реализация языка в конкретном высказывании. Речь подчиняется всем законам языка, в ней мы находим все его формы (словарный состав, грамматический строй, фонетику)… Но кроме форм языка в речи имеются и другие формы – формы высказывания» (207). Как мы помним, в МФЯ соссюровское parole было переведено как высказывание; впрочем, этот термин не всегда там употреблялся строго. В 1952 г. Бахтин уже не мог не учитывать терминологическую традицию, сложившуюся после русского издания Соссюра, где этот термин передан как речь. Приведенная формулировка ближе всего в трудах Бахтина и его круга к знаменитому противопоставлению Соссюра (в том числе и терминологически). Однако к «языку» и «речи» добавлено и «высказывание», понимаемое уже строже, чем в волошиновском цикле, хотя вопрос о его границах пока не рассматривается.
Далее говорится о «классификации речи (не языка) по функциям и по жанрам» (207). Под «функциями речи» понимается то, что чаще называют функциональными стилями (ср. сходное понятие функции речи у А. Гардинера). Жанры более многообразны: подчеркивается «необычайное разнообразие речевых жанров и отсутствие классификации» (208). Среди прочих жанров перечислены «общие жанры: диалог и монолог» (208). Можно видеть, как постепенно формируется концепция, за полтора-два года менявшаяся. Только в этом тексте, отражающем некоторый промежуточный этап работы, имеется термин «функции речи», затем измененный на «стили»; только здесь диалог и монолог включены в систему жанров, от чего автор затем откажется.
В докладе также упомянуты языковые средства, используемые в целях диалога. К их числу отнесены местоимения, вокативные формы, императивные и вопросительные конструкции; ср. «сигналы» у К. Бюлера. Подчеркнуто, что все эти средства «надо выделить и квалифицировать именно как специфические формы диалогического взаимоотношения говорящих» (207), хотя традиционно их разносят по разным разделам лингвистического описания из-за разницы в формальном выражении. Вновь, как когда-то в «Слове в жизни и слове в поэзии», обращено внимание на «формы вежливости, этикета, такта в языке», которые раскрываются именно в диалогической речи
(208). Вся проблематика, описанная в этом абзаце, потом почти не нашла отражения в РЖ (может быть, ее анализ предполагался в ненаписанной части этой работы).
Черновые материалы, как указывает Л. А. Гоготишвили (564), начинались в связи с подготовкой к докладу на ученом совете, но затем переросли в подготовительные материалы к РЖ. Можно видеть, как первоначально главная тема диалога постепенно уходит на второй план, оттесняясь двумя другими, связанными между собой: проблемой высказывания и проблемой речевых жанров.
Первоначальные наброски близки к тексту доклада. Вот такая формулировка: «Единица речи— высказывание» (212), совпадающая с текстом доклада и позже пересмотренная. Ранний этап работы виден и в такой формулировке: «Новые формы появляются в речи (слова, фразеологические обороты, грамматические формы), чтобы затем обобщиться и стабилизироваться в языке. Через стиль в язык» (212). Л. А. Гоготишвили отмечает, что последняя фраза – скорее в духе К. Фосслера, а в терминологии Бахтина (имеется в виду окончательный текст РЖ) было бы «через жанр в язык» (565). Впрочем, предыдущая фраза напоминает и А. Сеше, ср. также «технизацию» у В. И. Абаева.
В тетрадях можно видеть размышления о природе диалога, инот да имеющие переклички и с МФЯ, и с более поздними саранскими текстами, но иногда отличные от них. И до и после 1952 г. постоянно речь шла о том, что реальное бытие языка возможно лишь в диалоге, а монолог—лишь вырожденная форма диалога, но в черновиках 1952 г. единственный раз происходит как бы их уравнивание в правах: «относительность различия монолога и диалога» рассматривается как бы с двух сторон; монолог – реплика в более обширном диалоге, но и «каждая реплика в известной степени монологична» (209). Рассмотрено отмирание книжных (монологических) и усиление разговорных (диалогических) форм в современном литературном языке (211); здесь можно найти параллели с идеями МФЯ о вытеснении линейного стиля живописным. Сходные идеи появляются в тетрадях и дальше (223).
Однако и в этих тетрадях, как везде у Бахтина и его круга, указывается на примат диалога над монологом и на неудовлетворительность традиционного лингвистического подхода: «Идеалистическое языкознание изучает язык так, как если бы он был монологическим», хотя «нет и не может быть… абсолютного монолога» (213).
Несомненно, здесь имеется в виду не только школа Фосслера, который сам называл себя идеалистом. Здесь же еще одно критическое положение, полностью соответствующее МФЯ: «Лингвист кончает сложным предложением, периодом, которые являются элементами высказывания, и не знает композиции словесных целых» (215). Новое здесь, однако—формулировка о предложении и периоде как элементах высказывания, которая получит развитие в РЖ.
Тетрадь «Диалог II» все более посвящена не собственно диалогу, а высказываниям и речевым жанрам. Видно, как автор пытается выявить границы высказываний и найти критерии законченности высказывания. Выделены, прежде всего, самые простые случаи: с одной стороны, специальные маркеры вроде латинского dixi «(Все) сказал» (фраза, которой принято было завершать письма), случаи явной смысловой исчерпанности вроде доказанной теоремы; с другой стороны, прямые указания на незавершенность высказывания вроде: Подождите, я еще не кончил (221, 227). Однако более сложные случаи не поддаются такому анализу, и затем Бахтин откажется от него и предложит совершенно иной критерий проведения границ высказывания, не опирающийся на собственно языковой анализ.
Постепенно в тетрадях перестает встречаться термин «речь». Снова, как и в МФЯ, но строже, противопоставляются язык и высказывание. И вновь появляется уже нечастый в советской лингвистической литературе тех лет термин «идеология», в конечном итоге не попавший в РЖ. Но соотношение языка и идеологии здесь уже не такое, как в МФЯ, где эти два понятия были полностью нераздельны: «Предложение можно обсуждать только с точки зрения его грамматической правильности. Высказывание уже принадлежит к области идеологии (но оно не обязательно носит классовый характер)… Высказывание, таким образом, входит в область идеологии, но общие типические формы высказываний, т. е. жанры, касаются языка» (227). Итак, теперь уже «идеологическое наполнение» высказываний отделяется от их «общих форм». Здесь же Бахтин вспоминает ключевой в МФЯ и крайне редкий для саранских текстов термин «философия языка». Далее говорится: «Именно в высказываниях, т. е. в речевых жанрах и совершается использование языка в классовых и групповых целях (мировоззренческих, направленческих и др.)» (231).
Но скорее дело здесь не в изменении отношения к связям языка с идеологией. И в МФЯ говорилось о нейтральности языка по отношению к выражаемой с его помощью идеологии. Просто там признавалась реальность «идеологического наполнения» и отрицалась реальность языковой системы (тем не менее трудно было обойтись без слова «язык», что создавало определенную двусмысленность). Теперь же Бахтин еще более отходит от прежнего максимализма, чем в «Слове в романе». Очевиден акцент на том, что надо не отказываться от того, что сделано «абстрактным объективизмом», а учтя все это, идти дальше, от слова и предложения к высказыванию.
И в МФЯ время от времени, особенно при обращении к более конкретным вопросам, эта точка зрения фактически появлялась: «значение» в противоположность «теме», «шаблоны» в отличие от «модификаций». Изучение высказываний «напрямую», без опоры на уже описанные слова и предложения, было утопическим проектом, от которого Бахтин частично отказался в 30-е гг. и полностью отказался в 50-е гг.
Коррекция этого проекта произошла независимо от «сталинского учения». Она началась еще в Кустанае и продолжалась уже тогда, когда брошюра Сталина вышла из активного употребления. Другое дело, что конкретное наполнение проблемы менялось несколько раз. В более ранних черновиках Бахтин пытался разграничить речь и высказывание, в самом тексте РЖ вновь parole становится высказыванием, а вместо речи появляется речевое общение. В первой половине 50-х гг. слова, предложения и высказывания считаются объектами одной дисциплины, но в начале 60-х гг. разграничиваются лингвистика и металингвистика.
Изменение подхода меняет по сравнению с МФЯ и более частные пункты концепции. Например, Л. А. Гоготишвили замечает, что в МФЯ говорится о формировании предметного значения оценкой, а в работах
