50-х гг. они разведены (573). Это само по себе верно, но разница вытекает из смены подхода: оценка— свойство высказывания и в языковое значение не входит.
В черновиках все время идет поиск нужного подхода и нужных терминов. Исчезает «функция», остаются «жанры» и «стили». Рассматриваются способы разграничения этих терминов. С самого начала Бахтин исходит из недостаточности традиционного литературоведческого подхода к жанрам, указывая на то, что жанр – более широкое понятие: «Разработана только теория литературных жанров, но разработана на специфической узкой основе Аристотеля и неоклассицизма» (222), но «классификации форм бытового диалога до сих пор нет» (233). В целом проблема речевых жанров «лежит на границах лингвистики и литературоведения» (236).
Самая ранняя по времени характеристика жанров у Бахтина содержится в резюме его выступления в октябре 1950 г.: «Жанр непосредственно явление языковое. Жанры рождаются вместе с языком. Отрывать проблему жанра от проблемы языка нельзя. Социо-логизаторское определение жанра неверно. Жанры неклассовы, так же как и языки… Жанр – это орудие, но жанр явление неклассовое, а если он неклассов, то он аналогичен технике, о которой говорит т. Сталин».[741] Запись, вероятно, не аутентична, но суть сказанного ясна. Очевиден акцент на лингвистической стороне проблемы. В то же время в более поздних записях Бахтина говорит ся, что жанр – понятие из области высказывания, а не собственно языка: можно говорить о жанрах высказывания, но лишь о формах языка (243). Еще отмечу, что поначалу в черновиках говорится просто о «жанрах», но в итоговом тексте везде уже «речевые жанры». Сколько-нибудь развернутой системы жанров в черновиках нет, а формулировки не очень строги.
В этом же фрагменте появляется новый важный термин «речевое общение», видимо, сходный с отвергнутой «речью»: «Сталинская концепция языка—это концепция языка как системы (притом нормативной), не совпадающей с речевым общением, условием которого эта система является, но неразрывно с (ним) связанной» (272). Здесь и еще в одном месте (237) страшное имя публикаторы все же сохранили в тексте. Но важно справедливое указание Бахтина на то, что «сталинская концепция» в данном пункте—та же соссюровская, только с дополнительным акцентом на нормативности. И эта концепция нужна, но недостаточна: нужна еще концепция речевого общения, главный компонент которой—концепция высказывания.
В конце тетрадей три основные проблемы вновь связываются между собой, говорится о диалогичности высказывания: «Высказывание с самого начала строится с учетом возможного ответа. Высказывание строится для другого. Мысль становится действительной мыслью лишь в процессе ее сообщения другому, сознание становится практическим сознанием для другого (Л. А. Гоготишвили здесь справедливо замечает: „Аллюзия к марксизму“ (589). – В.А.). Обмениваемые мысли неотрывны друг от друга, взаимно отражают друг друга» (279). И о том же ниже: «Цель высказывания – в ответной реакции. Высказывание никогда не бывает самоцелью» (283).
В связи с диалогичностью высказывания вновь возникает подробно разбиравшаяся в МФЯ проблема чужой речи, не раз фигурирующая в данных записях: «Различные трактовки чужой речи, различные формы отношения к ней… – важный момент, определяющий различия между речевыми жанрами (до сих пор мы говорили о высказываниях)» (283). Здесь Л. А. Гоготишвили делает важное замечание: ни здесь, ни в РЖ нет «последовательного терминологического разведения» высказываний и речевых жанров (590), то есть двух ключевых понятий всей концепции. И в другом месте она справедливо пишет о «терминологической неустойчивости текста РЖ» (585). Конечно, надо учитывать, что работа над этим текстом не была доведена до конца. Но может быть, одной из причин прекращения работы над ним была неудовлетворенность автора концепцией, которую не удалось до конца прояснить не только для других, но и для себя. И это при том, что терминология здесь четче, чем в МФЯ. См. и такую формулировку: «Общие основные признаки высказывания (т. е. всех речевых жанров)» (263). Отдельное конкретное высказывание—явно не то же самое, что совокупность речевых жанров. Как все это понимать?
«Общих основных признаков высказывания» выделяется девять. «1) смена речевых субьектов, 2) адресованность, обращенность высказывания, 3) завершенность высказывания, 4) отношение к действительности, к истине, 5) событийность высказывания (историчность), 6) экспрессивность высказывания, 7) новизна высказывания, 8) различение замысла и выполнения. 9) диалогические обертоны» (263). В итоговом тексте РЖ автор сосредоточен лишь на части из них. Как отмечает комментатор, в РЖ речи не идет о признаках 4 и 5, а признак 8 специально не выделен (585).
В тетрадях затронут и ряд других проблем, позже не получивших развития, что постоянно фиксируется Л. А. Гоготишвили. Среди них отметим проблему контекста и контекстных значений, в том числе проблему границ контекста (комментатор отмечает, что уже в 60-е гг. Бахтин хотел заниматься «близкими и далекими контекстами» (578)), проблему субьекта и предиката высказываний и пр. Эти проблемы лишь намечены. Может быть, если бы текст РЖ был закончен, они были бы там рассмотрены. Вскользь в черновиках ставится и вопрос о различиях значений предложения и высказывания: например, вопросительные или восклицательные формы предложений в высказываниях могут иметь совсем иное значение (243). При других терминах это несколько похоже на то, о чем писал А. Гардинер.
Надо коснуться еще одного аспекта подготовительных материалов к РЖ. Значительную их часть составляют выписки из лингвистических сочинений. В издании 1996 г. они опубликованы далеко не полностью, зато в комментариях дан их обзор, в частности, перечислен круг изученных Бахтиным авторов (566, 581–582). Он гораздо шире того, что представлен в итоговом тексте. Например, в РЖ ни разу прямо не назван В. В. Виноградов (при ряде несомненных скрытых намеков), но в подготовительных материалах он фигурирует неоднократно.
В целом круг используемых работ распадается на две части. Во-первых, это сочинения, разбиравшиеся еще в волошиновском цикле. Их авторов к началу 50-х гг. в большинстве (кроме лишь Шпитцера) уже не было в живых. Вновь присутствуют Ф. де Соссюр (уже разобранный в русском переводе), К. Фосслер, А. М. Пешковский. Полемическое отношение к ним сохраняется, хотя некоторые оценки, особенно в отношении Соссюра, меняются. Есть и фамилия Л. П. Яку-бинского. Лишь кратко упоминаемые в МФЯ В. фон Гумбольдт и А. А. Потебня теперь рассмотрены более внимательно, имеются ссылки на их работы. Сохраняется положительное отношение к Потебне, проявившееся и в статье 1945 г.: отмечена важность его подхода к проблеме отношения между говорящим и слушающим (209). Отмечу и присутствие среди конспектируемых авторов уже покойного Л. В. Щербы (247), проигнорированного в МФЯ.
Второй круг авторов—современные советские лингвисты. Видно внимательное изучение доходившей до Саранска литературы, особенно первых номеров только начавшего выходить в 1952 г. журнала «Вопросы языкознания» и появившегося в том же году первого тома «Академической грамматики русского языка». Наряду с лингвистами, имена которых и сейчас хорошо известны (В. В. Виноградов, Р. И.Аванесов, В. Н. Сидоров), встречаются уже забытые или полузабытые: Н. Н. Амосова, Е. Ф. Кротевич, Н. Г. Морозова и др. Часто именно у последних языковедов Бахтин находит наиболее близкие к себе идеи. В частности, отмечена формулировка Е. Ф. Кротевича о предложении как одном из звеньев в цепи высказывания (248).
Однако в целом, безусловно, отношение к построениям современных лингвистов у Бахтина критическое. Большинство концепций оцениваются как ухудшенный по сравнению с Соссюром «абстрактно- объективистский» подход к языку, не различающий язык и речевое общение, предложение и высказывание (пусть термин «абстрактный объективизм» ни в одном из саранских текстов не употребляется, но суть претензий Бахтина связана с этим). Например, приведена цитата из введения к «Академической грамматике» (текст Л. В. Щербы, после его смерти переработанный В. В. Виноградовым): «Основные языковые единицы, из которых состоит наша речь, имеющая целью сообщение другим наших мыслей».[742] Бахтин комментирует: «При всех дальнейших рассуждениях эти „другие“, для которых только и существует речь, исчезают» (237). В другом месте критикуется точка зрения А. М. Пешков-ского и В. В. Виноградова о категориях времени и модальности как определяющих признаках предложения: «Эти категории в высказывании приобретают утверждающее значение, а не формально обобщенное, как в предложении» (245). Отмечена «путаница понятий» в «Академической грамматике», где смешиваются «речь», «диалект», «стиль» (264). Такая путаница констатируется и у В. В. Виноградова, который мог употребить как синонимы «модальные типы предложений» и «модальные типы высказываний» (277).
Конечно, «путаница понятий» была и у самого Бахтина, однако иная. Предложение и высказывание он четко разграничивал. А вот высказывание и речевые жанры ему долго не удавалось строго разграничивать.
