моделирование действий слушающего, но не говорящего.
В связи с анализом бессоюзных сложных предложений, которым явно отдается предпочтение перед союзными, отмечено, что школьники почти не употребляют такие предложения; этот вывод подкреплен примерами из сочинений (145). Отмеченное явление вместе с выявленной автором стилистической разграниченностью союзных и бессоюзных предложений оценено как отражение более общего явления: дети, приходя в школу с навыками разговорного языка, с седьмого-восьмого класса начинают писать на «литературно-книжном» языке, образцом для которого служат «штампы учебников» (154–155). Ставится задача «приобщить ученика живому творческому языку народа» (156). В связи с этим описывается педагогический опыт автора, связанный со стилистическим анализом у доски (153–154).
Данная работа явно обнаруживает следы ориентации на мало подготовленного читателя. Если версия Л. А. Гоготишвили о «тактических соображениях» где-то заслуживает внимания, то здесь. Но речь может идти, конечно, не о маскировке «глубинных» взглядов, а о предназначенности текста учителям и методистам (до которых он, однако, тогда не дошел). Возможно, с этим связано и одно обстоятельство, которое заметила Л. А. Гоготишвили (521): ничего не говорится о высказывании, везде фигурирует только предложение. Это – если можно так выразиться, наиболее «лингвистический» у Бахтина и Волошинова текст. Только он оперирует с начала и до конца понятиями стандартной в лингвистике модели «слово-предложение». Но при этом не случайно разбираются предложения, совпадающие с целыми высказываниями.
Текст 1945 г. – максимальное «проникновение» на территорию собственно лингвистического анализа во всем наследии Бахтина и его круга. Нечто подобное было, правда, в третьей части МФЯ, с которой здесь больше всего перекличек. Например, только в этих двух работах изучается синтаксис. Однако в данном тексте сравнительно с третьей частью МФЯ и синтаксическая проблематика шире, и анализ в меньшей степени переходит на чисто литературоведческие проблемы. Показательно, что анализ примеров из Пушкина и Гоголя стоит в одном ряду с разбором явно сочиненного автором примера с новостью. Речь заходит и о художественном образе, но и эта проблематика не выходит за рамки лингвистической стилистики.
Текст 1945 г. интересен и конкретным синтаксическим анализом, в чем-то предвосхищающим трансформационный анализ, и попыткой переноса на чисто лингвистический материал давнего понятия «героя». Последнее уже делалось в «Слове в жизни и слове в поэзии», но не вошло в МФЯ. А в 1945 г. это понятие превратилось в некоторый аналог понятий «темы» и «фокуса», на что справедливо обращает внимание Л. А. Гоготишвили (524). В данной недоработанной статье указано, что в предложении может быть разное количество «героев», что это количество нельзя смешивать с количеством подлежащих, но синтаксическая структура тем или иным, достаточно сложным способом связана с выделением «героев». Эти исследования, как отмечает автор комментариев (524), имели общность с работами В. Матезиуса и других пражцев. Вряд ли к 1945 г. Бахтин мог что-то о них знать, а отечественные исследования в этой области начались лишь в 50-е гг.
Но синтаксическая концепция у Бахтина лишь намечена, а потом он уже к ней не возвращался. В чем-то данный текст даже ближе к волошиновскому циклу, чем к саранским сочинениям.
Хронологически к данному тексту примыкает короткий набросок «Многоязычие как предпосылка развития романного слова» (157–158), относимый комментатором к савеловскому периоду. Здесь постоянные для Бахтина идеи полифонии связаны с одним из центральных понятий социолингвистики—многоязычием. Это понятие приобретает широкий смысл: не только как многоязычие в собственном смысле (редкое явление в художественном тексте), но и как «многоязычие в пределах расслоения данного национального языка» (157), ср. «Слово в романе». Сейчас такое понимание многоязычия в социолингвистике вполне обычно.
VI.2.3. Подготовительные материалы по речевым жанрам
В первые годы жизни в Саранске Бахтин, кажется, не занимался проблемами языка. Это были годы защиты диссертации о Рабле и долгого разбирательства его дела в ВАКе, потребовавшего и переработки диссертационного текста. В пятом томе собрания сочинений нет ни одного текста, датированного 1946–1950 гг. (материалы, связанные с Рабле, вынесены в другой, еще не вышедший из печати том).
К 1951 г. ситуация изменилась сразу в двух отношениях. Во-первых, весной 1950 г. завершилась переработка диссертации; несколько позже, летом 1952 г. Бахтин получит кандидатский диплом и окончательный отказ в присуждении докторской степени. Можно было заниматься другими проблемами. Во- вторых, в июне-августе 1950 г. появились публикации И. В. Сталина по языкознанию (см. о них в Экскурсе 4), резко изменившие обстановку в гуманитарных науках в стране, причем, как бы это ни показалось кому-то сейчас странным, в целом в положительную сторону. Были дезавуированы все осуществленные в 1948– 1950 гг. марристами меры по борьбе с «менделистами-вейсманистами-морганистами» и «космополитами» в языкознании, на высшем уровне было заявлено о вредоносности «аракчеевского режима, созданного в языкознании» и необходимости в науке «борьбы мнений» и «свободы критики».[737] Закончилось господство марризма, была восстановлена в правах русская дореволюционная лингвистика. Возможность нормальной работы получили многие серьезные специалисты разных школ; достаточно назвать не раз упоминавшихся в этой книге В. В. Виноградова и П. С. Кузнецова. Ученые-лингвисты вдруг оказались в центре общественного внимания, чего у нас никогда не было ни до, ни после того. Разумеется, было и немало издержек. Это проявлялось не только в бесконечных славословиях «гению» вождя, но и в усилившейся критике «оскудения и маразма» современной западной науки. Подробнее об обстановке в советской науке о языке тех лет см..[738]
До провинциальных городов вроде Саранска общая волна докатывалась в виде кампании, требовавшей развивать «сталинское учение о языке». 18 октября 1950 г. прошло обьединенное заседание кафедр русской и зарубежной литературы на тему «Труды И. В. Сталина и литература», где выступил и Бахтин. До нас дошло резюме его выступления, в котором, в частности, сказано о необходимости связей между литературоведением и лингвистикой, о проблеме жанра, неразрывно связанной с проблемой языка.[739] В плане кафедры на 1951 г. указывалось, что М. М. Бахтин работает над проблемой «языка и стиля художественных произведений в свете языковедческих трудов И. В. Сталина… Xарактер работы методологический. Ее задача установить точное значение понятий языка и стиля литературных произведений на основе учения И. В. Сталина о языке».[740]
Общая направленность тематики задавалась сверху, но очевидно, что в заданных рамках ученый мог заявить о близкой ему самому проблематике. Тогда по вопросам языкознания стало возможным высказываться свободнее, чем по проблемам литературоведения или тем более философии. Появилась надежда дойти до читателя после неудачи с «Рабле». Как нередко бывает, все оказалось наоборот: «Рабле» вышел и стал знаменит при жизни автора, а лингвистические сочинения увидели свет намного позже и лишь посмертно.
Размышления над проблемами лингвистики вылились в многочисленные записи и наброски, относящиеся в основном к 1951–1953 гг. Их итогом стал связный текст «Проблема речевых жанров» (далее – РЖ), писавшийся в конце 1953 г. и в начале 1954 г. В переломные для страны годы ученый занимался именно лингвистикой. Л. А. Гого-тишвили оценивает РЖ (включая подготовительные материалы) как единственную работу Бахтина, выполненную «исключительно изнут ри лингвистики» (537). Это не совсем так, поскольку то же еще в большей степени можно сказать и о «Вопросах стилистики на уроках…», а также о, вероятно, не учтенном ее фрагменте «Язык и речь».
В отличие от несколько раз издававшегося итогового текста РЖ, записи, конспекты и наброски (за небольшим исключением) опубликованы лишь в собрании сочинений (207–286). Среди них выделяется короткий, но связный текст «Диалог» (207–209), видимо, представляющий собой конспект доклада на ученом совете института. Остальное—тетради с отрывочными записями и конспектами линт вистических работ, две из которых озаглавлены автором «Диалог I» (209–218) и «Диалог II» (218–240). Некоторые куски текста затем перенесены из них в РЖ. Чтобы не повторяться, не буду подробно в данном разделе останавливаться на этих кусках, а также на положениях, получивших более законченное выражение в РЖ. Рассмотрим здесь лишь процесс формирования авторской концепции, а также проблемы, не отраженные в РЖ.
26 июня 1951 г. было принято решение, согласно которому в 1952 г. Бахтин должен был сделать на ученом совете института доклад «Проблемы диалогической речи на основе учения И. В. Сталина о языке как средстве общения» (560). Как указывает Л. А. Гого-тишвили, нет сведений о том, был ли этот доклад сделан
