Тем самым позиция ученого выглядит как вынужденно неискренняя, при этом считается, что с годами эта неискренность постоянно усиливалась. Например, не только МФЯ, но и «Слово в романе» по сравнению с саранскими текстами признается отражением истинной концепции «в ее нередуцированном виде» (597). Все же неясно, почему в МФЯ, книге, писавшейся в расчете на скорую публикацию, не надо было думать специально о читателе, а в текстах, так и не оформившихся для издания, это было столь необходимо. Не проще ли предположить, что автор размышлял, искал разрешения мучивших его вопросов и не закончил тексты в том числе и потому, что не нашел такого разрешения?
Непонятно и еще одно: если Бахтин приспосабливался, то зачем именно в 1953–1954 гг. надо было переводить свой анализ в систему терминов Ф. де Соссюра? Ведь как раз в этот период, как упоминалось выше, швейцарского ученого называли родоначальником «оскудения и маразма» «буржуазного» языкознания (при марризме больше обличали «индоевропеистов», а со второй половины 50-х гг. у нас Соссюр превратился в признанного классика науки). Л.А.Го-готишвили приписывает обращение Бахтина к данной системе понятий тому, что В. В. Виноградов стал в те годы большей степени соссюрианцем, чем раньше (570). Но на деле его эволюция была как раз обратной.
Идея о разной степени соответствия тех или иных высказываний Бахтина его «глубинным» идеям для своего подтверждения требует одного: связного изложения этих идей. Л. А. Гоготишвили этого не делает и не дает отсылок на работы, где бы это производилось. Более того, в одном месте комментариев прямо сказано, что во многом эти идеи мы не знаем: «Некоторая недостаточность, точнее – очевидная недоговоренность функционально-релятивной теории языка М. М. Б,[730] вызывающая иногда ощущение утопичности этой теории, связана с также очевидным опущением в текстах М. М. Б[731] религиозно-философской тематики» (633). Высказывается гипотеза, согласно которой «глубинные» идеи Бахтина аналогичны «православному энергетизму» (633), но она далее не развивается. Высказывается надежда на то, что «истинная» точка зрения Михаила Михайловича будет окончательно восстановлена после изучения неизданной части его архивов.
Л. А. Гоготишвили нашла точное слово, говоря об «утопичности» теории; правда, представляется, что в саранских работах ее как раз меньше, чем в МФЯ. Не приходится спорить с тем, что публикация еще не изданных архивных материалов может заставить многое пересмотреть. Но вряд ли целесообразно обьяснять известное (изданные саранские тексты) через неизвестное (»православный энергетизм» Бахтина). В результате в качестве «глубинных» идей ученого выступают некоторые гипотетические построения его интерпретатора.
Л. А. Гоготишвили предлагает концепцию, несколько отличную от концепции В.Л. Махлина и других интерпретаторов Бахтина, но по сути ей близкую. Речь не идет о «карнавальном переворачивании», о хуле под видом похвалы (хотя в комментарии об отношении к советской стилистике появляется сходство и с этим; похоже, что в комментариях даже не допускается мысль, что «Овидий» мог где-то соглашаться с «цыганской наукой»). В чем-то она высказывает даже прямо противоположную В. Л. Махлину точку зрения. Этот исследователь выражает свою солидарность с М. Xолквистом, который называет все изданные при жизни работы Бахтина, включая «спорные тексты», «чревовещанием», использованием «кода» одной идеологии для тайного высказывания другой; этот вывод, однако, не распространяется на рукописи, не предназначенные для печати.[732] Тем самым для В. Л. Махлина саранские рукописи аутентичнее, чем МФЯ, но для Л. А. Гоготишвили ситуация об-ратна. Однако и у нее говорится о «чужом голосе», дистанции между тем, что говорится, и тем, что думает автор на самом деле. Л. А. Го-готишвили пишет об этом, вспоминая и об использовании марксист ской терминологии: «Язык позитивной или нормативной лингвистики, а также логические пресуппозиции структурализма были столь же дистанцированными от М. М. Б,[733] как и язык марксизма. Все эти языки в равной степени для него условны и равно чужды» (558–559). С ее точки зрения, для Бахтина нет разницы между парами «базис-надстройка» и «язык-речь» (559). Конечно, такой подход адекватнее, чем концепции В. Л. Махлина и др.: Л.А. Гоготишвили не сводит суть исследуемых сочинений, включая МФЯ, к «борьбе с марксизмом», спор с «позитивистской нормативной лингвистикой» рассматривается ею всерьез. Верно и то, что советская лингвистика 50-х гг. четко отделяется у нее от марксизма. Но в целом данная точка зрения не убеждает.
Получается, что Михаил Михайлович исконно (с какого времени?) владел некоторой истиной, которую таил от профанов и лишь по частям приоткрывал, чтобы «привить отечественной лингвистике интерес к общефилософским и методологическим проблемам…, задать ее дальнейшему развитию ту перспективу, которая представлялась М. М. Б[734] необходимой» (620). Впрочем, оказывается, что он не только ничего не привил, но даже не дал возможности лингвистам при его жизни ознакомиться с этими идеями.
Одинокий гений и толпа? Такая точка зрения может основываться на двух разных посылках. Одна из них—все то же представление об «Овидии среди цыган». Но что такое «овидиевская» наука? Русское языкознание и литературоведение предреволюционной эпохи круг Бахтина оценивал достаточно низко (беседы с В. Д. Дувакиным показывают, что Бахтин всегда сохранял эти оценки). К тому же «цыганская» лингвистика начала 50-х гг., после выступления Сталина, во многом ориентировалась именно на эти традиции («сам» Сталин дал на это санкции). И задавали тон в ней ученые еще дореволюционной выучки во главе с Виноградовым.
Другая посылка возводит Бахтина в ранг некоего пророка, обладавшего внушенной свыше истиной. На эту мысль наводят слова Л. А. Гоготишвили о религиозной сущности его «глубинных» идей. Этот подход обьясняет без всяких трудностей и отсутствие эволюции, и формирование идей Бахтина о языке в период, когда он еще не занимался лингвистикой. Однако такую гипотезу нельзя ни доказать, ни опровергнуть, она основана на вере.
Мне более правдоподобной кажется другая гипотеза. Согласно ей, Бахтин был не пророком, а ученым, он не был озарен светом истины, а искал ее. Искал сначала вместе с друзьями, а потом вынужденно один, пытался ее сформулировать, где-то приближался к ней, где-то отступал, не сумев найти нужный подход. Сохраняя некоторое «ядро», он от чего-то отказывался, что-то формулировал заново. Так, собственно говоря, и ведут себя серьезные ученые. В данной книге я исхожу из такого представления.
В, безусловно, очень ценном издании 1996 г. есть еще одно решение, с которым я не могу согласиться; здесь претензии надо предьявлять уже не комментатору, а редколлегии собрания сочинений. Я имею в виду купюры в текстах. В комментариях к «Проблеме речевых жанров» говорится: «Из текста изьяты прямые упоминания и цитаты (вместе с обрамляющим их бахтинским контекстом) из сочинения И. В. Сталина „Марксизм и вопросы языкознания“ и некоторые другие ссылки того же рода, обьясняемые, конечно, официальным характером текста как плановой работы в Мордовском пединституте. Изьятия произведены публикаторами работы, получившими на то полномочия от автора, просившего при публикации освободить РЖ от „скверных примесей“» (536). Тут же указано, что сам Бахтин проделал такую операцию при подготовке к печати книги о Рабле. Далее в связи с публикацией черновиков говорится: изьяты те фрагменты, которые «являются развернутой бахтинской аранжировкой цитат из сталинских работ по языкознанию» (559). Однако сохранены «сжатые разработки сталинских и других марксистских положений о языке» (559) (о том, можно ли считать сталинские положения марксистскими, см. Экскурс 4).
Такое решение уже вызвало критику. Как отмечает Н. А. Пань-ков, на IX Международной бахтинской конференции в Берлине в 1999 г. К. Xиршкоп и другие западные участники (которых вряд ли можно заподозрить в любви к Сталину) не согласились с купюрами в данном издании. Сам Н. А. Паньков присоединяется к мнению К. Xиршкопа «о необходимости публикации исторических документов без купюр и исправлений».[735]
С этой точкой зрения следует согласиться. Исторические документы надо печатать без купюр и исправлений. О желании автора, конечно, не надо забывать, но ведь историки, в том числе историки науки, после смерти изучаемых личностей почти никогда не руководствуются такими просьбами. Полной аналогии с книгой о Рабле быть не может: текст с заклеенными автором цитатами—текст самого автора, выражение его последней авторской воли. В данном же случае купюры – не авторские, и мы не можем судить, как бы Бахтин убирал «скверные примеси». К тому же заклеенные цитаты (может быть, тоже с каким-то обрамлением) в книге о Рабле вряд ли имели существенное значение для книги: Сталин о Рабле не писал, а его краткие суждения о древней и средневековой истории бывали некомпетентны: вспомним «революцию
