Бахтина никак не проливают свет на авторство спорных текстов. Явно прослеживается идейная общность всех этих работ, но она естественна и в случае развития Бахтиным своих идей (в том числе перенесенных на бумагу соавтором), и в случае учета им идей покойного друга. А различия естественно в любом случае интерпретировать как развитие взглядов самого Михаила Михайловича.
VI.2.1. Некоторые замечания к комментариям Л. А. Гоготишвили
В собрании сочинений к каждому из текстов даны обширные комментарии, принадлежащие Л. А. Гоготишвили (комментарии к «Вопросам стилистики на уроках русского языка в школе» – совмест но с С.О. Савчук). По обьему они больше самих комментируемых текстов. Эта работа уже успела вызвать разные оценки, в том числе и резко критические. О. Е. Осовский заявляет, что комментарии демонстрируют «по преимуществу глубочайшую начитанность и несомненную эрудированность авторов», но мало чем дополняют сами труды.[723]
Мне не кажется, что начитанность и эрудированность авторов комментариев повредили их качеству. Особенно это относится как раз к выявлению лингвистической проблематики работ (вообще, начитанность и эрудиция в лингвистике – качество, редкое для наших бахтиноведов). Очень детально рассмотрено место текстов Бахтина в контексте советской науки о языке того времени. Выявляются скрытые цитаты и аллюзии на те или иные работы, особенно на работы постоянного оппонента В. В. Виноградова. Тщательно фиксируются совпадения или несовпадения идей тех или иных набросков с идеями работ волошиновского цикла, прежде всего МФЯ. Вся эта работа очень ценна, и остается только пожалеть, что пока нет аналогичных комментариев к волошиновскому циклу. Во многом наблюдения Л. А. Гоготишвили представляются очень точными, ряд из них я использую. Может быть, эрудиция автора комментариев не столь велика в вопросах, касающихся зарубежной лингвистики, но в данном случае это не так страшно: Бахтин по не зависевшим от него причинам не мог полноценно пользоваться в Саранске зарубежной литературой, тогда как современная советская литература по лингвистике была более или менее доступна. Круг используемых им зарубежных авторов почти не выходит (исключая лишь более позднюю «Проблему текста») за пределы того, который привлекался в МФЯ.
Однако в одном аспекте хочется поспорить с Л. А. Гоготишви-ли. Речь идет о проблеме эволюции взглядов Бахтина на язык и высказывание и, шире, эволюции его взглядов вообще. С этой проблемой связана и другая, где тоже я не соглашаюсь с трактовкой Л. А. Гоготишвили: о мере искренности Бахтина в этих текстах, в основном написанных для себя и лишь частично превращенных в тексты для других.
Л. А. Гоготишвили все время исходит из положения, не требующего, по ее мнению, доказательств: истинные, «глубинные» взгляды Бахтина по всем проблемам, включая проблему языка, никогда не менялись. Вот одно из таких высказываний: «Никакие „тактические“ изменения в „терминологической оболочке“ бахтинских текстов разных годов не касались внутреннего сущностного „ядра“ его линт вофилософской позиции (двуголосие, непрямое говорение, полифония и др.), остававшегося стабильным по своим основным параметрам начиная с 20-х и вплоть до 70-х годов» (620). Если речь здесь идет о том, что ученый сохранял «ядро» своей концепции, что-то меняя в ее менее существенных чертах, то с Л.А. Гоготишвили можно было бы согласиться. Однако при чем тут тактика?
В комментариях не раз и большей частью верно фиксируются расхождения между данными текстами и работами круга Бахтина 20-х гг. Но вопрос в том, чем они обьясняются. Причин, по мнению Л. А. Гоготишвили, лишь две. Одна связана с желанием Бахтина подчеркнуть разные аспекты единой теории, например, в связи с «диалогическим» акцентированием разных моментов высказывания в МФЯ и «Проблеме речевых жанров» (548). С этим можно согласиться. Другая, более частая причина – это именно «тактические изменения», вступление «в чужое для себя смысловое пространство предполагаемого читателя-лингвиста» (557). Такое «вступление» отмечено именно в более поздних работах, включая и черновики, явно написанные автором для себя. Причины того, почему в 20-е гг. Бахтин в меньшей степени, чем в 50—60-е гг., стремился скрыть свои «глубинные идеи», не обьясняются.
Л. А. Гоготишвили, безусловно, замечает главное различие в подходе к языку между МФЯ и текстами, написанными в Саранске: отказ от первоначального максимализма, признание правомерности линт вистики в традиционном ее понимании. Она упоминает это несколько раз, но всегда оценивает одинаково: в МФЯ (для нее—это работа одного Бахтина) отражена «глубинная» концепция, а в 50-е гг. мы имеем лишь «тактические изменения». По ее мнению, Бахтин принимал систему языка лишь «в рабочих целях» (552). В другом месте более развернуто: «Следует иметь в виду, что на глубинном, собственно бахтинском, смысловом уровне противопоставление языка и речи не является действительно обязательным моментом; обращение М. М. Бахтина к этой дихотомии, будучи выражением его постоянной и максимально обостренной настроенности на апперцептивный фон предполагаемых слушателей, имеет в большинстве случаев условный „двуголосый“ характер» (566). И еще: «Использование в РЖ („Проблеме речевых жанров“. – В.А.) „логических декораций“ удобной для читателя дихотомии „язык-речь“» (570). Xотелось бы узнать, какое «меньшинство случаев», где дихотомия использована не условно, имеется в виду, но Л. А. Гоготишвили об этом не пишет.
В комментариях отмечено, что у Бахтина часто нет устоявшихся терминов, и он ищет их в процессе работы. Это замечание представляется верным. Но интерпретация опять та же самая: среди лингвистических терминов выбираются те, которые «при любых контекстуальных неожиданностях в достаточной степени сохраняли все же смысловую связь с его глубинными идеями» (558). То есть ученому не надо было вырабатывать никаких идей: они давно созданы. Речь идет лишь об их адаптации (в том числе терминологической) к тому, что привычно для читателя.
Безусловно, такой подход не специфичен для Л. А. Гоготишви-ли. Он встречается и у нас, и за рубежом. Типична, например, книга.[724] Как верно, на мой взгляд, отмечает К. Брандист,[725] для К. Эмерсон взгляды Бахтина сформировались в годы революции и потом ни в чем не менялись, при этом она (как и Л.А. Гоготишвили) принимает это за аксиому. И Ц. Тодоров пишет про «постоянство взглядов, исповедуемых Бахтиным между 1925-м и 1975- м».[726] Даже весьма не похожий во всем на этих авторов В. В. Колесов также считает взгляды Бахтина неизменными, что приводит к фактическим неточностям: «Бахтин считает необходимым убрать лингвистику с глаз долой, заменив ее металингвистикой».[727] Но ни в одной работе Бахтина и его круга такое не говорится: в волошиновском цикле нет понятия металингвистики, а в саранских текстах нет призыва «убрать лингвистику с глаз долой».
Г. Л. Тульчинский в спорной по ряду вопросов статье правомерно указывает: «До сих пор бахтинский круг идей воспринимается как нечто целиковое, однажды и сразу явленное подобно deus ex machina. Вопросы же эволюции взглядов М. М. Бахтина, динамики этой эволюции до сих пор не стали предметом серьезного анализа».[728] Я пытаюсь дать анализ этой эволюции по вопросам языка; несомненно, следовало бы изучить ее и в других аспектах.
У Л. А. Гоготишвили, К. Эмерсон и других Бахтин предстает человеком, чуть ли не изначально (то ли с Невеля, то ли даже с Петрограда) владевшим истиной. При этом автоматически снимается проблема поиска истины ученым на протяжении своей долгой жизни. Кстати, нет никаких данных о том, чтобы Бахтин в Витебске, Невеле и тем более в Петрограде интересовался проблемами языка и имел какую-то лингвистическую концепцию. Как уже говорилось в Экскурсе 2, скорее всего, интерес к ним появился у него через посредство Волошинова уже во второй половине 20-х гг.
По мнению Л. А. Гоготишвили, Бахтин во время написания саранских черновиков постоянно приспосабливался к читателю не только по вопросам языка и речи, но и по многим другим. По ее мнению, в «Проблеме речевых жанров» (текст, не законченный, но похожий на начальную часть готовой статьи) «сверхзадачей» была «адаптация» авторских идей к текущей ситуации, поэтому большая часть текста «построена с условно принятой чужой позиции» (537). Но и применительно к несомненным черновикам, где автор говорил лишь с самим собой, сказано, что там «нет „прямого“ бахтинского слова: они созданы на чужой территории из чужого… слова» (558). Наиболее крайним образом, без присутствующих в других местах оговорок, эта мысль выражена так: «Прямого слова в лингвистических работах М. М. Б[729] нет» (560).
Одно из проявлений отсутствия «прямого слова» автор комментариев видит в том, что Бахтин в ряде заметок упоминает работы современных ему советских лингвистов безоценочно или даже в чем-то соглашаясь; по ее мнению, отношение к советской стилистике у него «на поверхностном уровне» нейтрально или даже благожелательно, «глубинно» же – полное неприятие.
