выразить распиравшие нас чувства.
— Я ему подарок на первый зубок куплю, — растерянно бормотал Порочестер, потирая потные от волнения ладони. — Вкусное удобрение какое-нибудь…
Все стояли красные, взлохмаченные, перепачканные в земле — у девчонок даже мордочки невесть когда успели загваздаться, — и сияющими глазами смотрели друг на друга. Это было удивительное мгновение, такие выпадают людям нечасто. Мы были одним целым, между нами не существовало ни ревности, ни скепсиса, ни обид, ни раздражения, ни прочих поводов для склок.
— Пожалуй, такое дело надо обмыть, — наконец, нарушил я это густое, полное чувств молчание.
Умница Елена предложила поискать, нет ли где ещё плодов. И точно: общие поиски увенчались обнаружением ещё трёх помидорчиков. Тут Порочестер, вдруг что-то вспомнив, выскочил из теплицы и, смешно перебирая короткими ножками, засеменил в сторону дома. Догадываясь, в чём дело, я украдкой выскользнул следом и отправился за ним — мне было интересно посмотреть, что и как станет делать мой друг.
И точно — я нашёл его именно там, где ожидал найти: на задах, сидящим на корточках у грядки, где рос его возлюбленный физалис — тоже паслёновый. Увы, он почему-то явно отставал от своего двоюродного брата.
— Ничего-ничего, — бормотал Порочестер, обирая с земли мелкие сорняки, — мы ещё себя покажем… Мы зато из них всех — самые красивые… То-то будут зелёные фонарики Аллочке для натюрморта…
Его общение с капризным овощем выглядело так интимно, что я поспешил тихо, на цыпочках отойти.
Чуть позже, когда немного спала жара, вспомнили о моём предложении: вынесли наружу небольшой столик вместе со складными стульями и принялись «обмывать». (Сам я, правда, пил только чай — осваивал кабальные шофёрские привычки). Девчата устремили зажмуренные лица к уходящему солнышку — ловили прилипчивый неагрессивный загар. Порочестер, которого всё не отпускало умильно-расслабленное настроение, вдруг принялся рассуждать о том, что мы всё-таки не совсем правильные земледельцы:
— Раз уж мы так хорошо показали себя в деле, надо пойти до конца и стать настоящими сельчанами. Все так делают. Леночка, у тебя там, в твоих антикварных залежах, не завалялось часом какого ни на есть самогонного аппарата?..
— Ещё не хватало, — поморщилась Елена. — Сосёшь свой «Курвуазье» — и соси.
— А у меня папа когда-то гнал, — мечтательно сказала Алла. — Дома, на плите стоял агрегат. Огромный такой. А внизу, под окном — банки с этим, как его… первачом… А тогда нельзя было, самогонщиков ловили, наказывали. Я в детский сад ходила, мне родители велели никому не говорить, даже подружкам, — а то папу в тюрьму посадят. И я молчала, как партизан, ни разу папу не выдала…
— Ещё совсем тютютюсенькая была — а уже можно было доверять! — восхитился Порочестер и поцеловал Алле руку.
Вечером Алла поехала домой, точнее, я её повёз — благо эта важная миссия лежала теперь на мне полностью. А то ведь поначалу этот псих — её кавалер — неизменно садился с нами, притом на переднее сиденье, видимо, опасаясь, как бы чего не вышло. Ну и зря. Алла наедине со мной отдыхала. Никуда не денешься, я всё-таки признался ей, что мы с ней учились в одном заведении, и теперь пришёл уже её черёд с силой хлопать себя по лбу: «Надо же, а я-то всё понять не могу — где я тебя видела?!.. Лицо такое знакомое…»
Чуть позже она призналась мне, что я в те годы был «очень симпатичным мальчиком» и она даже «обращала на меня внимание». Ну, теперь-то об этом и вспоминать было опасно…
Забавно, но, похоже, я играл при Алле ту же роль, что когда-то при Елене — что-то вроде связующего звена, передатчика, консультанта по оригинальностям и закидонам Порочестера. Привыкнуть к моему экстравагантному другу нелегко, это, как я понимаю, процесс для женщины небыстрый — как бы ни была она увлечена, прикуплена, заворожена его инфернальным обаянием, — и ей полезно время от времени отдышаться, прийти в себя, держась за что-то более нейтральное, знакомое и безобидное. Эту возможность я ей и предоставлял с радостью, как когда-то Лене. С той разницей, что, в отличие от Лены, с первой встречи ущемившей моё сердце, Алла как женщина абсолютно меня не волновала. Ну, не мой типаж и всё. Так что Порочестер совершенно зря нервничал — я даже в страшном сне представить себе не мог, что у нас с Аллой вдруг началось бы что-то похожее на флирт. Не говоря уж о чём-то большем…
А вот человеком она оказалась очень хорошим, и мне было просто приятно болтать с ней о всякой всячине. Она с первых же дней завоевала моё уважение своей тихой самодостаточностью — частым свойством истинно творческих людей. Вот только самих этих «истинно творческих» я встречал редко… А наша Алла была именно такой. Не в пример своему дружку она и думать не думала о какой-то там «раскрутке» и связанных с нею веригах, больше всего на свете боясь одного: что ей помешают работать так, как ей хочется. Кусок хлеба у неё был небольшой, но верный — одарённые детишки и просто люди, мечтающие научиться рисовать «для души», никогда не переведутся. А больше ей ничего ни от кого не надо было. Кроме, опять-таки, одного: чтоб не мешали.
Собственно говоря, именно этому её качеству Порочестер и был обязан тем, что спелый плод упал ему в руки. Всю свою творческую жизнь Алла была мучима только одним: успеть, успеть, успеть хоть что-то сделать!.. О личном она как-то и забыла — нередкое упущение творца. В один прекрасный день родные, как водится, озабоченные тотальным отсутствием внуков, решили то ли подшутить над неразумной дщерью, то ли подтолкнуть её на что-то — и отправили заполненную наугад анкету и набор фотографий в редакцию телешоу «Давай поженимся»; и кто ж мог знать, что эта шутка, которую добрая девушка поддержала только из жалости к старым любимым кретинам, обернётся для неё таким удивительным образом?..
— Он на меня сразу произвёл впечатление, — признавалась она, — какой характер! И лицо потрясающе выразительное. Если у него только часика два свободных найдётся, напишу его портрет…
— Найдётся, найдётся, — ободрил я её. Увы, пока что Порочестеру действительно было не до позирования. Как ни хотелось ему иметь свой портрет кисти любимой женщины, тратить подобным образом драгоценные секунды, проведённые рядом с Аллой, казалось ему преступлением. Он предпочитал смотреть, как она работает, тихо сопя у неё за спиной.
Вот только если б он в этом хоть что-нибудь понимал… Детски-наивные восторги почитателя таланта — «Ой, как здорово, как похоже НАРИСОВАНО! Лучше, чем любая фотография! Прямо так и хочется туда запрыгнуть!» — были бедняжке как звук ножа по стеклу, и тем хуже, чем больше она была увлечена говорившим. Диво ли, что моё общество было ей приятно!..
Из всей компании только я один её понимал, только со мной она отваживалась говорить открыто и
